Но если цивилизация рухнет, я буду важным и нужным человеком. Я всем пригожусь. Потому что мыть и чистить – это навсегда.
Чтобы мир узнал о моем величии, ему надо исчезнуть.
Вряд ли я хороший человек. Зато я знаю секреты жизни после. Не после смерти. А после всего.
Если кончится всякая химия, я все равно смогу. Всего лишь жир и зола. Но со щелочью, конечно, надежнее.
Сейчас мое мыло – забава для богатых и сознательных. («Дай им Бог здоровья», – говорит Сережа). Но завтра я смогу останавливать эпидемии. А останавливать эпидемии гораздо лучше, чем снимать кино.
Наверное, лучше.
*
Туфли от Валентино с большой сезонной скидкой. Шестьсот евро. Натуральная кожа цвета киселя из вишни-шпанки. Белыми их можно назвать только в случае неожиданного удара в глаз. Каблук четырнадцать сантиметров. Опираясь на стену, на них даже можно стоять. Очень удобная колодка.
– Нет, – говорю я Кате. – Давай что-нибудь попроще.
– Точно нет? – Катя вздыхает.
Я вижу, что у них уже роман. Какая-то искра проскочила между Катей и Валентино. И они уже не размыкают объятий. Прижимаются друг к другу где-то в районе Катиного лица.
– Их не будет видно из-под платья! – говорю я и считаю, что это весомый аргумент.
– Зато в них можно будет ходить после. А просто белые туфли – непрактично. Я их потом вообще ни разу не надену!
Под эти туфли, Катя, надо покупать другую жизнь. Другую квартиру, другие дороги, можно даже другие ноги. И это невозможно, когда то, чего не видно, стоит дороже, чем то, что у всех на виду.
Последнюю фразу я говорю вслух.
– Подожди, – обижается Катя, – подожди, давай разберемся. Ты уверена? Ты же сама мне говорила, что то, чего не видно, всегда стоит дороже. Душа там, любовь… Всякая правда. Ну? Тем более что у Люси-олигарха здесь еще личная скидка двадцать процентов.
М-да. Если Сережа спросит, о чем я думала в момент покупки, придется признаться, что я думала о пятистах тысячах долларов, которые Савельев подарит Кате на свадьбу.
И о сейфе. Строители предлагали нам сделать сейф для ценных вещей. Но мы отказались, потому что нам нечего было прятать. А вот теперь – есть. Будет…
*
Марина говорит:
– Могла бы сама сделать детям видео. Боялась, корона упадет? Теща с камерой – не прикольно? Зачем искали оператора, если есть я? Тварища эта, Руслан, меня бросил. Позвонил вчера, по телефону ему не страшно: в морду не вцеплюсь. Сказал, останемся друзьями. Клиенты пополам. А сам на студии сменил замок. Глаза у него слезятся, сам же ничего снять не может. Гавкает неубедительно. Жирный стал, волосы красит. Красит-красит! Говном каким-то польским. Лицо обколол филлером у моего мастера. Я ему говорю: «Бухать перестань, тебе никакая гиалуронка не поможет!» А он лопается от счастья и заявляет: «Я вошел в структуры власти». А я ему: «Если ты показываешь фокусы водителю замминистра, это еще не означает, что ты вошел в структуры власти». Он говорит: «Вернусь с гастролей – разделим активы». А я все оборудование на свои закупала. Что делить? А он, представляете, решил продюсером стать. Девок в студию водит. В ученицы берет. Ага, порнография – моя первая профессия. Дай дураку хуй хрустальный, он и хуй разобьет, и руки порежет. А главное, знаете, сказал, что никогда меня не любил. Можно подумать, что я его любила. Вообще… Сниму свадьбу. Фотографа ищи, я могу только в динамике. Заплатите по средневысокому. Деньги все, сволочь, с карточки снял, из ящика тоже выгреб. Вещи теплые вывез. Бабу нашел. Как холода наступят, вернется. Ничего-ничего. Мне и мужика уже подобрали. Коля Хримли. Сорок шесть лет. Учился с нами, не помнишь? Какая-то фамилия знакомая. Вот придет эта тварища, Руслан, а у меня на диване вместо него Коля Хримли лежит. И в гамаке лежит, и в джакузи, и на столе обеденном… А везде. Он у меня еще петь будет, этот Коля Хримли. Кстати, твой жених не поет? Потому что жить надо дальше. Раз нет людей, будем делать звезд. Еще сказал: «Нам в семье двух гениев не надо». А кто гений, ё, кто гений-то? Ничего, говорит, не чувствую, ничего, говорит, нет уже… вообще ничего.
Марина молчит. Катя тихо плачет. Я пью и нарочно сербаю. Знаю, что Марина не любит свинских звуков. Я сербаю, сербаю… Кадр затянутый. Нужны трезвые и суровые ножницы. Но своим клипам Марина делает монтаж сама.
– Знаешь, – говорит она, – мне как будто песок в глаза насыпали. И ни открыть, ни закрыть. Пупок его вижу. Тот, старый. Когда он в первый раз у меня разделся. Пупок, в который помещался пятак…
– Или кофейная ложка, – говорю я, потому что помню.
*
– А зачем вы засовывали дяде Руслану в пупок разные вещи? – спрашивает Катя.
*
Все мои джинсы – длинные. Я их подворачиваю. Подворачиваю, а не обрезаю. Я все еще думаю, что когда-нибудь вырасту. Брюс Уиллис делает точно так же. Глупости в наших с ним головах разные, а результаты одни. Мы называем их стилем.
*
Когда от Славы пришло письмо о том, что она умирает и хочет стать мужчиной, в путь отправился как раз Руслан. Я хотела дать ему денег на операцию для Славы, но он сказал, что голову вполне способен оторвать и бесплатно.
На Корсике ее не было, на Сицилии, Сардинии, Гаити, Балеарских и Канарских островах тоже. Ее не было ни на Кубе, ни на Ямайке.
Руслан звонил из Лиона, там в штаб-квартире Интерпола работал его постоянный клиент – большой любитель инсталляций, Толкиена, ролевых игр и нейролептического программирования.
В общем, Славу нашли быстро, но виртуально. Руслан не поленился и нагрянул к ней без предупреждения.
«Не скажу где, не скажу с кем, не скажу как. Я обещал! – объявил Руслан после возвращения домой. – Не просите, девочки. Ваши секреты я тоже храню… Бережно!»
«Она уже мужчина?» – спросила я.
«Я успел вовремя. Еще день-два, и мы бы ее потеряли», – строго сказал Руслан.
«То есть ты вот так вот запросто мне сейчас говоришь, что поехал неизвестно куда и трахнул эту дуру Славу? – возмутилась Марина. – Я же жена тебе пока еще все-таки…»
«Это ты дура, если хочешь знать, – обиделся Руслан. – Мы десять дней имитировали…»
«Оргазм?» – ахнула Марина.
«Бритье. Щеки, подбородок, подносица, шея, виски… Ну?»
6 сентября, ночь
Марина читала не только телефон Руслана, но и его паспорт.
Руслан пересекал границу во Франции. И потом еще одну. В Израиле.
«Не думай о славе. В ней нет ничего трагического, кроме скуки», – сказал мне Руслан однажды. Ни с того ни с сего. По пьяному, конечно, делу.
6 сентября, раннее утро
Слава с большой, слава с маленькой…
«Я так рассчитывал на нее. Я думал, что она и есть жизнь», – сказал мне тогда Руслан.
И я его неправильно поняла. Вообще никак не поняла, если честно.
*
Если не врать, то я пишу не дневник, а сценарий.
Сценарий полнометражного документального фильма, в котором у каждого из моих людей есть своя правда и своя роль.
Я знаю, что всякая статика убийственна для кино. Я знаю, что нужно менять планы и ракурсы. Я знаю, что крупно будут видны морщины, прожилки, прыщи и капли пота. Никто не выглядит привлекательно, если брать очень крупный план и не брать гримера. Еще я знаю, что время от времени камера должна отворачиваться. Наш мастер говорил: «Отворачиваться, как стыдливая девушка».
«Дайте зрителю моргнуть! – кричал он. – Кино – не пытка. Пусть он моргает и дышит… ваш зритель…»
Мой зритель – Сережа. И он все время моргает и дышит. Еще храпит, чавкает, грызет ногти и смотрит футбол с пивом.
6 сентября, утро
Я еду в Одессу.
Слава написала, что ей удобно встретиться со мной там.
7 сентября
Хватит. Мне не интересно. Утром я варю детям кашу. У меня трое детей. И все они хотят есть. Я выношу мусор, мою посуду. Три и даже четыре раза в день я мою посуду, потому что мой муж любит чистые раковины. Я экономлю воду, но все равно мою посуду. Я хожу в магазин сама, потому что он считает, что ходить в магазин – это женское дело. Он считает, что все продукты должны быть свежими. Поэтому я хожу на рынок. Еще я все время боюсь, что не вернусь домой. Тогда кто будет варить моим детям кашу? Пушкин? Или снова ты?
Я устала от тебя. Мне уже не интересно. Мы тебе ничего не должны. Ты мне ничего не должна. Мой муж сказал, что ты сама все это выбрала. Тогда почему я должна за это отвечать? Я устала, мне жарко. Я люблю зиму. Надо было прожить сто лет в пустыне, чтобы понять: я люблю зиму. Но тебя это не касается.
Я хотела послать тебя грубо и по почте. Но мой муж сказал, что надо ехать. Он тоже еврей. Мы все время знаем, что надо ехать, но не знаем куда.
Не надо изображать жертву. Ты еще заплачь, это будет смешно.
Я все время придумывала себе жизнь. Мой муж сказал, что это совершенно понятно. Если у тебя ничего нет, ты стараешься придумать себе жизнь. Я ему сказала, что у Толстого все было, а он сказал, что не уверен.
Зачем ты втягиваешь меня в это? Что я должна делать? Плакать, кричать и каяться? Вот официантка, у нее на ноге пластырь. Тебе ее жалко? Нет. Ты даже не видишь, что она тут ходит. Ты будешь каяться за то, что не увидела пластырь на ее ноге?
