Амантай вспоминает последний разговор с отцом. Он тогда приехал в новом статусе. И стремился показать себя – члена правительства. Так что во время обеда как-то небрежно уронил:
– Нурсултан Абишевич поставил перед нами задачу – растить новые казахские кадры!
И что тут началось! Турекул, как истинный коммунист, встрепенулся петушком, поднял голову от стола. И начал поливать, накатывать на него:
– Как? Да вы там что, не понимаете – Казахстан силен дружбой народов. А она опирается на великое учение об интернационализме. Еще Маркс писал об этом в своей великой книге…
Ну, и дальше по тексту передовиц газеты «Правда» середины пятидесятых годов. Амантай старался не спорить с отцом, соображая, что старик действительно как бы остался в своем времени. И ничегошеньки не понимает в той великой миссии, в том важном историческом деле, которое творится на его глазах. В создании первого в истории собственного казахского государства.
Странное дело, даже здесь, казалось бы, в такой дальней стороне, где жизнь замерла и застыла, политика в это время не отпускала людей. У них в деревне даже образовался некий клуб. Сидя на лавочке, старики часами обсуждали то или иное событие. Ну, точь-в-точь как у Ильфа и Петрова.
Конечно, когда разваливался «союз нерушимый», местные коммунисты сильно растерялись. Но на то они и старая гвардия, чтобы не сдаваться. И Амантай, каждый раз заезжая домой, видел, как отец ранним утром встает, собирается, одевается в свой старинный, потертый костюм, начищает ботинки и, торопливо перехватив бутерброд на ходу, а второй завернув в газету, мчится на остановку автобуса – ехать в Усть-Каменогорск. На какое-нибудь партийное собрание. Возвращается поздно вечером. Возбужденный, полный новых идей. А утром следующего дня снова на ногах. Надо донести идеи партии до масс.
И вот он уже на мехдворе – беседует с трактористами и ремонтниками, которые маются от безделья. Но все еще по привычке приходят на работу, хотя им уже давным-давно не платят ничего.
Такой вот он. Его отец. Не хотел сдаваться…
И вот отца нет. Амантай скользнул взглядом по лицу своего помощника и как-то бочком, бочком начал отходить от него в сторону, не в силах до самой глубины души сразу осознать смысл происшедшего.
А смысл заключался в том, что, несмотря на все их нынешние разногласия с отцом, их связь была намного крепче, чем он сам себе представлял. Не зря люди говорят о голосе крови.
В эти минуты Амантай почему-то вспомнил, как отец впервые в четыре года посадил его на лошадь. И вновь нахлынуло то ощущение ужаса и радости, которое сопровождало это событие, когда лошадь – живое, горячее существо, пошла, задвигалась под ним.
Теперь он в растерянности стоит в огромном фойе дворца и никак, никак не может понять, что же ему теперь делать. Куда бежать? Кому звонить? Как совместить в душе этот огромный, роскошный, полный солнца мир с видимыми отсюда улицами и панорамой гор, с затерянным среди безбрежных степей и лесов мирком его малой родины. Там, где сейчас в долине, у реки лежит на столе маленький сухой старичок. И это его отец. Ата!
И неожиданно для себя Амантай чувствует, что внутри него растет, поднимается, хватает за глотку нечеловеческий кашель. Вот он поднимается кверху и прорывается наружу хриплым рыданием. Лицо Амантая подергивается, нижняя челюсть подрагивает. И он никак, ну никак не может справиться с тем, что выворачивает его изнутри.
Чтобы никто не видел этого, он быстро идет по фойе. Заскакивает в туалет. И уже тут, вдали от человеческих глаз, дает себе несколько минут…
* * *
Синий «вольво», взятый у акима в областном центре, быстро домчал его до Жемчужного. Полусонная деревня его детства была все такой же. Это там, в большом мире, происходили великие потрясения. Здесь все как всегда. Тянулись по утренним улицам выгоняемые на пастбище домашние буренки, приветствовали утро петухи.
Ворота их двора открыты настежь. Это значит только одно. В доме покойник.
Но когда он открывает дверь и входит в комнату, которую в городе называют гостиной, то обнаруживает, что, несмотря на раннее утро, в комнате имеются люди. Несколько седых аксакалов, скромно разместившись на стульях и креслицах, сидят по углам.
«Видимо, это они исполняют “кузету” – обычай, связанный с охраной умершего. Его нельзя оставлять одного! – механически думает Амантай. – Таков закон предков. И их почетная обязанность его исполнять».
Он оглядывается и, наконец, видит на столе сухое, одетое в парадный костюм тело. Отец с закрытыми глазами и желтоватым будничным лицом выглядит просто спящим маленьким человечком.
Амантай недолго пристально вглядывается в родные черты. «Где же ты теперь, ата? Куда ты ушел?»
Он уже готов подойти, обнять отца, но кто-то сбоку трогает его за рукав. Он оборачивается. И видит, что перед ним стоит дядя Марат.
Много воды утекло с тех пор, как Амантай начинал у него самостоятельную жизнь. Сейчас дядя на пенсии. Новые люди теснят старую советскую номенклатуру. Дядя весь седой и сгорбленный. Но еще держится молодцом. Глаза его молодые и дерзкие выдают правду жизни – стареет и изнашивается только тело, душа остается всегда молода.
Он обнимает Амантая. И так они стоят с минуту. Откуда-то сбоку появляется мать. Она вся закутана в платок. Мягкая, полная, податливая. Амантай утопает в ее объятиях. И в слезах.
Подходят и старики. Среди них есть не только местные. Приехали седобородые и из других сел. Проводить в последний путь друга и товарища.
Что тут можно сказать в утешение? Ровным счетом ничего.
Уже через несколько минут на кухне у матери они пьют свой сладко-горький чай. И разговор, начавшийся с рассказа о последних днях отца, плавно перетекает на заботы и хлопоты. Дядя Марат выражает советскую точку зрения, которой придерживаются и товарищи отца – коммунисты.
– Я думаю, Турекула надо похоронить как партийного работника, по совести. Ведь это было дело его жизни. В красном гробу. Поставить памятник. Я уже заказал в столярном цехе.
Амантай, к которому он, в сущности, и обращается, отпивает горячий чай и по привычке согласно кивает – да, да. Он еще до конца не понимает, что его слово теперь решающее. Он старший в роду.
Но тихая, обычно молчаливая мать Бибигуль, хотя и не садится за стол к мужчинам, на этот раз неожиданно даже для него, сама вступает в разговор:
– Мулла сказал, что надо хоронить его по нашим мусульманским обычаям. Хоть он и был партийным секретарем, но он все равно был мусульманином. Обрезанным мусульманином! – добавляет для веса она.
– Какой еще мулла? – спрашивает ошеломленный сын. – Откуда у нас мулла? Их у нас сроду не было!
– А! – машет рукой дядя. – Объявился тут один самозванец. Народ мутит.
А мать снова добавляет:
– Не самозванец он. Уважаемый человек – твой одногодок, учился в параллельном классе. Может, помнишь его, Аманчик, Баймена Ермухамедова?
Амантай отыскивает в потайных кладовых памяти хлипкого, очкастого ботаника Баймена и удивляется.
– Как же он может быть муллой?
– А он ездил в медресе учиться. Читает Коран на арабском! – поясняет Бибигуль, подливая ему в китайскую пиалу горячий чай.
Итак, все ждут его слова. Со двора приходит младший братишка Еркен. Тоже почтительно присаживается на стульчик. На его молодом наивном лице с маленькими юношескими усиками написано неусыпное внимание.
Амантай вспоминает, как раньше, в старину, хоронили великих батыров и ханов – на высоком кургане. Чтобы мазар – надгробная постройка, была видна издалека. И воткнуто рядом копье с конским хвостом. Чтобы все, кто будет проезжать по степи, могли увидеть могилу. И если захотят, посетить, помянуть Турекула. Но он понимает, что так сегодня не получится. Время истекает. А у них все еще идет дискуссия.
Он уже готов согласиться на простой советский вариант, но в этот момент в комнату заходит мулла Баймен. Амантай смотрит на его тонкое с черной реденькой бороденкой лицо, на его зеленый халат, чалму, заглядывает в узкие щелочки черных глаз. А Баймен аккуратно кладет на подоконник завернутый в полотенце Коран. И здоровается за руку со всеми присутствующими. Он ни о чем не спорит, не дискуссирует. Он просто говорит:
– Сейчас будем делать обряд «фидия» – выкупа грехов. Кто будет принимать на себя грехи покойного?
Все близкие переглядываются друг с другом. Они впервые слышат о таком деле. Но спорить с муллой не решаются. Однако участвовать в таком деле – тоже.
В конце концов, грехи на себя берет дальний родственник по материнской линии дядя Берген. Один из тех стариков, что все это время охраняли покойника.
Приступают. Молодой мулла отнимает от возраста отца шестидесяти пяти лет двенадцать, то есть те годы, когда человек считается незрелым. И начинает читать молитвы. Отчитывать грехи. Он должен прочитать их пятьдесят три.
Обряд длится долго. Но все почтительно слушают, как распевной арабской вязью тянутся стихи Корана. Амантай даже начинает дремать во время этого действа. Он думает сквозь сонный туман, окутывающий его душу:
