Из-за героического осеннего похудения я оставалась стройна, однако на всякий случай решила связать себе обширный свитер из множества разноцветных нитей. Связала, сдала сессию, а в феврале отправилась на телевидение, в нашем плане обучения обязательно фигурировали всякие-разные практики (в театре, на радио, на ТВ). Мне досталась Учебная редакция, где мне поручили написать сценарий учебного фильма о первобытном искусстве.
Под это дело грянул лютый токсикоз, так что, выписывая в библиотеке Академии наук книги по первобытному искусству, я корчилась в муках и поминутно бегала в клозет. До сих пор бесконечно трогательные изображения нарисованных на стенах пещер первобытных быков и лошадей вызывают у меня приступы дикой тошноты.
Однако сценарий я сочинила бойкий, с выдумкой – он был реализован (конечно, с большими потерями), и я долгое время затем то и дело ловила огрызки своего творчества в программах в Бозе почившего ныне Учебного канала в Бозе почившего ленинградского телевидения в Бозе почившего города Ленинграда…
Когда я позвонила Рыжику со своими новостями, он на меня наорал, что, конечно, не повысило его шансы на Царствие Небесное, в которое он, думаю, и не попадёт, пока я его не прощу. Простить? – извините, не Иисус я Христос. На всё, господа, есть манера – и вполне возможно построить свою жизнь по своим желаниям, не обижая других людей, придумав неоскорбительную форму и общения с ними, и отказа от такого общения.
Ведь связь наша не являлась случайной и одноразовой, были отношения, была, так сказать, история, так что следовало – если не покидать поле обычной человеческой порядочности – немного потрудиться в диалоге.
Мы всё-таки встретились, в феврале, у него на Гороховой, как раз на фоне сценария о первобытном искусстве и в разгар токсикоза.
– Ну, как оно? – спросил Рыжик сочувственно.
Я жестами показала, что несладко.
– Не знаю, что это за всплеск такой моей активности, – обескураженно-самодовольно улыбнулся Евгений Идельевич, – но я получил за последнее время три заявления о беременности. Ребёнок… Я, конечно, не останусь равнодушным к факту его существования, но ты же на четвёртом курсе, тебе надо учиться. Пропадёшь ты… И потом, женщина – это цветок, ей надо хоть раз да расцвести. Подумай…
Я смотрела на него и понимала, что всё бесполезно. Ничего не объяснишь, и надо уходить. Разве заставишь человека быть мужчиной, если он и не представляет себе, что это такое? Всё уже и так треснуло, когда я прочла его дневники, но я героически сопротивлялась собственному разочарованию, я хотела любить. Переживание чувств к настоящему живому человеку, с которым можно соединиться во плоти, приносило не сравнимое ни с чем блаженство. Но теперь речь велась о моём человеческом достоинстве.
Плакать и цепляться за чужого мужчину я не имела права. Похоже, что в этом мире было вообще туговато с правами для меня. Ну, завязать хлебца в узелочек и идти себе, идти…
Когда живот заметно округлился и был ясен даже в широком чёрном платье, которое я носила поздней весной, Евгений Соломонович душевно поговорил со мной в аудитории, после занятий. Он совершенно одобрил мой выбор. "Непонятно, откуда такая мудрость в столь юном возрасте!" – ласково сказал Учитель. И прибавил что-то совсем мне непонятное – дескать, конечно, ты благородный человек, не станешь хитрить и применять всякие подлые методы.
Он, наверное, имел в виду гипотетические письма в партком и деканат, а также возбуждение общественной нетерпимости с целью вступления таким вот образом в законный брак с отцом ребёнка. Но при чём тут благородство? Я ничего такого элементарно не имела в голове, не знала подобных способов борьбы за жизнь. Заставить жениться – это что-то чудовищное. Изначальный курс на будущий гарантированный ад. Какое нужно благородство, чтобы отказаться от идеи совместной жизни с не любящим тебя, равнодушным, чужим и, расставим уж все точки над "ё", не слишком порядочным человеком?
Конечно, у меня были порывы простительного женского идиотизма. Помню, что я как-то зашла к Рыжику в начале лета, когда он собирался уезжать в стройотряд на заработки. Он жил с Мормышкой, но в тот момент её дома не было. Зачем пришла, вот спроси меня, не знаю.
Он подарил мне образок Божьей матери, взял адрес, чтобы написать письмо (действительно, одно написал), и сказал, что хочет заработать денег на северах, а потом отправиться на юг и отдохнуть на эту выручку. Понятно, что с Мормышкой. Она уже от него не отлипала.
Закончив бессмысленный визит, я вышла на Гороховую улицу, прислонилась к водосточной трубе, и слёзы хлынули на моё жалкое безразмерное платье горчичного цвета в нелепых розовых цветах, купленное за двенадцать рублей в комиссионке. Слёзы текли по мне, как грозовая вода по водостоку…
Знаем и мы, что такое отчаяние.
Тем временем в обществе нарастало дружелюбное сочувствие к моему положению. Положительный бородач, председатель нашего профкома Володя Третьяков, без всякой моей просьбы вручил мне бесплатную путёвку в дом отдыха под Лугой (Толмачёво). В июле, в пору черники и грибов (бабушка к тому времени сильно сдала, и дачу мы в то лето не снимали).
Я прожила двадцать один день абсолютно одна (окружённая отдыхающими), вдохновенно поглощая любимую чернику и созерцая в окрестностях дивные пруды с белыми лилиями.
А в августе мама, воспринявшая известие о моей беременности как-то удивительно спокойно и даже с радостью, по своей линии раздобыла путёвку на базу отдыха ЛИИЖТа (Института инженеров железнодорожного транспорта) – в суровых болотистых лесах за Вырицей. База отдыха – то были хилые деревянные домишки, без отопления, многокомнатные, с общей кухней. Там я тоже пребывала в одиночестве, каждый день отправляясь в лес и принося оттуда корзину разногрибья. В ту пору я увлекалась книгами о травах и грибах, выяснила, что многие их виды нами несправедливо трактуются как несъедобные, будучи отлично пригодными в пищу, – и по картинкам в книжках искала и реабилитировала подобные грибы. Собранные же травы, зверобой, мяту, душицу, тысячелистник и ромашку аптечную, сушила на веревочках в своей комнатке. Прекрасный запах, духи́ природы!
Соседи в панике звонили маме и сообщали: "Целыми днями пропадает в лесу одна, наберёт каких-то поганок, варит и ест…"
А я прочла, что беременные должны много гулять, – и простодушнейшим образом много и гуляла. Прочла, что рядовки, колпаки и луговые опята – съедобные грибы, и вкушала их без опаски. Разговаривала я в основном с ребёнком, именуя его Севка-Симка, то есть Всеволод (если мальчик), или Серафима (если девочка). Поколыхаюсь по канавам и буеракам, присяду и смеюсь: "Ну что, Севка-Симка, замучила я тебя?" Говорить с ребёнком я начала сразу, с первых дней. Я была одна, но я не была одна!
Сейчас, глядя на эту картину, я несколько удивлена некоторой своей заброшенностью, но тогда она не представлялась чем-то исключительным.
С женщинами вообще не цацкались. Аборты делали без наркоза и в тот же день провинившуюся (винили только женщин) выписывали домой. Беременных трактовали в некотором роде как солдат, давая им строгие инструкции насчёт того, что они должны, должны, должны… Ничего очень уж особенного в "интересном положении" никто не находил, сладких сантиментов не разводил, по-крестьянски и пролетарски: обыкновенное дело. Это сейчас каждая певичка норовит из себя царицу изобразить, прям все из пушек обязаны палить, когда она изволит разродиться. А тогда роженица должным образом вставала на государственный учёт, но общественное мнение не требовало усиленного контроля над её душевным состоянием. Родители же мои работали, не могли со мной возиться, бабушка болела – я и шаталась одна, и ничего страшного.
В женскую консультацию я заявилась уже на пятом месяце беременности, была выругана, взвешена, обследована и полностью проинструктирована. Приходить к врачу надо было каждую неделю, а после родов следовало завести книжку матери-одиночки и получать пособие, также и питание (в случае необходимости) на молочной кухне. Молочная кухня существовала в любом микрорайоне.
– Гуляешь? – Гуляю, каждый день. – Молодец. Жидкости пьёшь много? – Много. – Нельзя больше литра в сутки, это вместе с супом считая. Давай посмотрим… так… так… сердцебиение плода хорошее… ишь как пляшет твоя Уланова… – Точно – Уланова? Не Лиепа? – Может, и Лиепа!
(Мы с врачом, конечно, имеем в виду знаменитого танцовщика Мариса Лиепу…)
Никакого УЗИ! Тайна, покрытая мраком неизвестности, – а вдруг так и надо? Ведь если пол будущего ребёнка станет возможным строго и точно планировать, откуда возьмутся на свете девочки?
А, знаю: у матерей-одиночек возьмутся.
Возвратившись домой, в Альпийский переулок, я продолжала усиленно гулять. Ездила в родное Каннельярви и близкий Павловск за грибами, уж нагибалась еле-еле, ползала на коленках – а тем не менее грибки находила и рвала из земли. Ходила в кино. В театр – стеснялась… По срокам выходило мне рожать приблизительно в конце сентября, но почувствовала я небольшую тянущую боль внизу живота 18 сентября днём.
