– Подпишите Стокгольмское воззвание! – бодро сказал Витя и развернул свой лист.
Доярки с удивлением посмотрели на нарядный лист. Лиза спросила:
– А что это такое?
– Чтобы войны не было, – объяснил Витя.
– А-а… Это давай!
Лиза вытерла руки марлечкой. Взяла у Вити шариковую ручку и, посерьезнев лицом, поставила свою подпись и, склонив голову, посмотрела, как она выглядит в общем ряду.
Фрося тоже подошла и расписалась – приобщилась к общему делу.
– А что, весь район подписывает? – догадалась Лиза, глядя на разнообразное обилие подписей.
– Вся планета, – сказал Витя.
– Надо же… А потом куда?
– В Белый дом.
После такого важного и торжественного акта уже не хотелось требовать что-то для себя, а хотелось отойти душой и делать добро.
– А хотите, мы вам быка покажем? – предложила Фрося.
Бык стоял в отдельном закутке, прикованный к стене толстой цепью. В его носу было продето кольцо.
Это был не зверь, а какой-то адов сгусток, с широкой головищей, от которой сразу без шеи мощно начиналось и дальше шло на конус его тело. Катя поразилась, насколько отличается бык от коровы.
Бык забеспокоился и покосился на Катю. В его громадном покрасневшем глазу черным пламенем полыхала ненависть.
– Он чужих не любит… Бубнит… – сказала Лиза.
– А вы его с цепи спускаете? – спросила Катя.
– Не. Он озорной. В прошлом месяце за Васькой-шофером погнался, в баню его загнал… А как кровь достал, так и вовсе…
– Кто кровь достал? – не поняла Катя.
– Бык.
– Откуда?
– А из Васьки…
Катя поторопилась выйти из коровника. Ненависть быка распространялась на несколько метров вокруг, и было неприятно стоять в этом облаке ненависти.
Витя вышел следом.
– Вы меня тут подождите, – попросил он. – Я щас избы обойду и за вами приеду.
Катя отошла от коровника, села на свежесрезанные бревна и стала ждать.
Деревня Сережино чем-то была похожа на Яновищи и чем-то от нее отличалась. Как и люди. Один человек чем-то похож на другого: голова, руки, ноги, – и вместе с тем это совершенно другой человек.
Здесь не было озера, но деревня стояла высоко, и было такое раздолье глазу, такое разнообразие зеленых красок, от нежно-салатного до темно-зеленого, почти черного, что хоть бери и рисуй.
Подошла Лиза, села возле Кати.
– Хотите парного молока? – предложила она.
– Я его не люблю, – отозвалась Катя. Она не переносила его нутряной тепловатости.
Помолчали. Но молчание у них было какое-то общее.
– Скажите… – Катя замолчала, обдумывая, как бы лучше оформить вопрос. – Вот у меня в городе есть подруга…
– Ну?
– Так вот, эта подруга разводится со своим мужем.
– Ну?.. – Лиза ждала продолжения.
– Ну и у нее не будет мужа, – прямо сказала Катя, с надеждой глядя в Лизино лицо. Ей казалось, что эта крестьянка должна знать какую-то истинную истину, народную мудрость, которую не дано знать Кате.
– И все? – спросила Лиза.
– Вот как вы на это смотрите: женщина, еще молодая, и без мужа.
Лиза подумала и сказала:
– Так ведь в городе покоса нету.
Она считала, раз в городе не держат скот, значит, для него не надо заготовлять корма. Можно прекрасно обойтись и без мужа.
– А ребенок… без отца? – спросила Катя.
– А ребенок есть?
– Есть.
– Ну а чего еще?
Никакой особой истины Лиза не явила, то есть ее истина Кате не подходила.
– А как вы думаете… Вот если муж к другой ходит?
– Ну и что с им случится?
– Ну как… Все-таки…
– Ровным счотом – ничего!
Букву «ч» она произнесла жестко. Дальше шло круглое, несмягченное «о». И от этого «ровным счотом» – выглядело убедительно и категорично.
«А действительно, – подумала Катя, – что с им случится…» Ей хотелось не думать. Было легче так думать, не так больно душе.
По деревне, громко ругаясь, прошли два мужика. Один кричал визгливо и часто, как женщина, другой – пореже и пониже тоном.
Катя прислушалась.
Начала ссоры она не застала, и причина ее оставалась неизвестной. Сейчас они углубились в прошлые обиды: один упрекал другого, что тот не ходил на войну. Визгливый кричал, что врачам и властям было лучше знать, воевать ему или нет. Мужики скрылись за фермой, и слов стало не разобрать. Только интонации.
– Это Федька, – сказала Лиза, и было непонятно: который Федька – тот, что обвинял, или тот, что оправдывался.
– А здесь стояли немцы? – спросила Катя.
– А как же? У Фроси в сарае партизан прятался. Немцы его повесили и снимать не разрешили. Потому – показательный пост.
Термин «показательный пост», видимо, остался со времен оккупации.
Подъехал Витя.
– Чего так долго? – спросила Лиза.
– Да Логиновы уперлись. Не будут подписывать, пока им шифер на крышу не дадут. Как будто я депутат… Ну что, поехали?
В лесу стояли глубокие лужи. Витя их не объезжал, а вел мотоцикл прямо по лужам. Как вездеход.
– Нехорошо, – сказала Катя. – Две доярки на семьдесят коров. Другие на их месте взяли бы да и ушли.
– Ушли… – хмыкнул Витя. – Вот вы сколько получаете?
– При чем тут я?
– Ну все-таки, – настаивал Витя.
– Сто сорок рублей.
– Правильно. А они двести, на всем своем. Да еще двадцать рублей горловых.
– Каких горловых?
– Как кто приедет, они жаловаться бегут. На горло брать. Мы им за это двадцатку накидываем.
Катя растерянно смотрела на Витин затылок. Она никак не предполагала, что в своем истинном негодовании Лиза и Фрося зарабатывали горловые. Скорее всего они были искренни в претензиях, просто за это им еще платили деньги.
Мотоцикл вдруг чихнул раз-другой и остановился.
– Вода набралась в выхлопную трубу, – предположил Витя. – Щас исправим.
Катя слезла с мотоцикла и, чтобы скоротать время, пошла вперед по узкой тропинке, темной от непроходимой зелени. Неожиданно лес прервался. Открылась поляна. На поляне стояло барское поместье, окруженное садом. Это было так невероятно, как будто сработала машина времени, откинув на сто лет назад, или какая-то киностудия выстроила декорацию на натуре.
Катя неуверенно приблизилась, вошла в сад, осторожно ступая. Было такое чувство, будто дом заговорен, и кто знает, что может случиться каждую секунду: то ли выползут под простынями тени забытых предков, то ли взорвется мина, подложенная немцами, то ли выйдет актер, играющий молодого барина.
Но было тихо в саду. Все, что там произрастало, переплелось стеблями и ветвями, большими и малыми. Зелень так и кипела вокруг. Стояли малиновые кусты с желтой малиной. Ягоды были крупные, величиной с черешню.
– Это дом генерала Куропаткина, – сказал Витя, подходя.
– А когда он его построил?
– В сентябре семнадцатого года.
– Не повезло генералу…
Поднялись на крыльцо. Вошли в дом.
В нижней зале стоял малахитовый камин музейной красоты. Он был весь оббит и поцарапан. Паркет из разных пород дерева загажен птицами и животными. Возможно, сюда заходили дикие звери. Большинство планок паркета – выбиты. На стенах было написано столько же примерно имен и фамилий, сколько на Стокгольмском воззвании.
– Здесь раньше школа была, – пояснил Витя. – Теперь ее в Шешурино перевели.
– Жалко дом, – сказала Катя. – Хоть бы из него музей сделали. Или продали кому-нибудь.
– Продавать частным лицам воспрещается.
По широкой лестнице поднялись на второй этаж. Здесь было несколько комнат. В одной из них, с видом на пруд, стояла железная печка и подобие дивана с вырвавшимися на волю пружинами. Наверное, здесь жил учитель. Это был его скарб, брошенный за ненадобностью.
Катя подошла к окну. Отсюда была видна еловая аллея. Она шла далеко, на полкилометра, перерезая сад, спускаясь к пруду. На берегу пруда виднелась купальня. Наверное, эта аллея, купальня и пруд выглядели так же, как и при генерале. Деревья стали выше, сильнее, а все вокруг осталось прежним: коричневые иголки на земле, овал пруда и небо над ним.
Катя почувствовала вдруг, что ей трудно дышать. Как будто воздух сделался плотнее. Природа, уставшая от духоты, готовила грозу: небо стало дымно-черным, вода в озере по цвету полностью совпадала с небом. Но дело было не только в предстоящей грозе.
Катя обернулась.
Витя Павлов стоял посреди комнаты и смотрел на нее пристальным мужским взглядом. У него были длинные ноги в высоких резиновых сапогах. Куртка на плечах висела изящно и вольно. Высокий столб молодой шеи. Голубые глаза, готовые взлететь с лица. Он был похож на племянника генерала Куропаткина, молодого поручика, вернувшегося с охоты.
Он широко шагнул и обнял Катю. Она почувствовала на своей спине его крупные горячие ладони и то, что спина узка для ладоней и он никак не может разместить их.
Он стал медленно, внимательно целовать ее шею, щеки, и было так, как будто они во сне танцуют вальс, не касаясь пола. Только во сне бывает такая возвышенная нежность.
Витя от щеки норовил приблизиться к губам, но Катя отклонялась, как бы притормаживая нежность, чтобы она не перешла в грубую страсть. У Вити тем не менее была своя программа, которую он намеревался провести в жизнь, и, следуя этой программе, он сделал несколько шагов в сторону дивана. Катя хотела остаться на прежнем месте, но Витя, не прерывая возвышенного поцелуя, переместил ее за собой на три шага. До дивана оставалось еще два.
