Глава третья
Однако Витька, как можно понять, не послушался предупреждения.
Он давно уже потерял свою совесть, любовь к семье и родне – все те прекрасные чувства, что живут в наших душах и зовутся отзывчивостью, ответственностью, сопереживанием, верностью, жертвенностью и, несомненно, любовью… Все это он уже давно растерял, похоронил и позабыл… Осталась в его душе только выпивка, без каковой он не хотел и, наверно, уже, увы, не мог жить… Именно эта горячительная, спиртосодержащая, мутная или прозрачная жидкость заполонила собою и всю его душу, и весь его мозг.
За эти несколько дней, когда в мозгу его зазвучали голоса, Витюха практически не спал, а если и спал, то лишь урывками. Ему удавалось уснуть всего на час-два, не более, в сутки, а появившаяся бессонница мучила и изводила его неумолкающими ни на миг разговорами внутри головы, так что от этой какофонии не всегда хотелось пить ту самую «Жидкость» – гигиенический антисептик для рук. Она почему-то стала вызывать приступы тошноты, головокружение, обильное потоотделение, и еще внезапно стали болеть очи, в них появилась острая, режущая боль, словно изнутри кто-то тыкал иголочками в глазное яблоко.
Голоса в голове продолжали пугать, оскорблять и обзывать всякими дрянными словами Витька. Иногда они прямо-таки издевались над хозяином дома, подзадоривая его подраться с друганом, имя которого после нескольких дней употребления «Жидкости» и назойливых голосов окончательно выветрилось из памяти. Большую частью времени, в связи с невозможностью уснуть, Виктор подолгу сидел на табурете в кухне, облокотившись о стол, и слушал голоса. Затем он вдруг резко вскакивал с места и начинал бегать по комнате, частенько спотыкаясь об неудачно разложенный диван. Бывало так, что, утомленный болтовней голосов, он начинал вступать с ними в передряги и, замирая на середине комнаты, размахивал руками, кривил лицо и выкрикивал злобные ругательства в ответ. А потому неоднократно получал в нос или глаз от другана, не прекращающего поглощать запасы «Жидкости» и все выпады принимающего на свой счет. Несмотря на беспробудное пьянство и болезнь, он был выше и крупнее хозяина дома. Яростно оберегая свою честь, он всякий раз бил Витька крепко и больно, а тот, вследствие затуманенного взора не будучи в силах ответить, падал плашмя на пол, покрытый грязью, мочой и недавно выпрыгнувшей из него блевотиной.
Виктор подолгу там лежал, плюхая веками и принюхиваясь к кисло-горькому запаху своего дома, который некогда пах сладостью тела Лары и воробьиным пухом волос Витасика. После каждого такого падения голоса в голове на чуток затихали, а маленько погодя начинали громко хохотать, наверно, получая удовольствие и от унижения алкоголика, и от его жалкого, свинячьего облика.
Тот второй голос, немного прогоготав, снова принимался протяжно напевать слова, оскорбляющие достоинство того, в ком он жил, и, мешая эпитеты: свинья, гад, паразит – и менее знакомые (но от этого не менее оскорбительные): шкандыба, баглай, шлёнда, – приправлял их всякими противными прилагательными вроде «грязный», «вонючий», «уродливый». Он пел эти словосочетания своим красивым бархатистым басом, а опосля того к его речитативу подключался либо детский хор голосов, либо гремящий в литавры и колотящий в барабаны духовой оркестр. Этот оглушительный треск, это раскатистое, будто весенний гром, рокотанье звучало в голове значительное время, при этом особенно старались произвести как можно больше шума именно литавры, очень часто ударяя медными тарелками невпопад поющему голосу, вроде лишь для того, чтобы создать гудящее состояние в измученном мозгу Витька.
Иногда оркестр, исполнив лишь первые аккорды марша, смолкал, а прочистивший горло кашлем голос, тот, второй, обращаясь к Виктору, молвил таким ехидно-лилейным говорком:
– Ах, Витек, свиное ты рыло, облезлая сволочь… Прекрати бухать, гони этих тварей из дома. Ты чего, дурилка картонная, не понял, что ли??? Ты допился до предела, до края, до последней грани… Ты думаешь, мы просто так у тебя в башке объявились? Нет, вонючая ты шлёнда… Мы пришли, потому как ты, пакость такая, допился до тех самых, ха-ха-ха…, – громко засмеявшись и поддерживая смех барабанным боем, тра-та-та-та, – дополнял голос, – ты допился до тех самых чертиков, как именуют нас людишечки, живущие рядом с тобой… И теперь мы, эти самые чертики, ха-ха-ха, пришли, пришли к тебе… И теперь ты, пес облезлый, будешь иметь дело с нами, с нами, братьями некошными.
Голоса пели, издевались, обзывались… Они то орали, то начинали шептать, понижая тембр голоса так, что слышался лишь тихий, похожий на шелест листвы, шепот. А несчастный Витек, стараясь расслышать их, напрягал свое тело, слух, впиваясь пальцами рук в край стола, и чувствовал, как дрожит его тело, покрываясь огромными пупырышками. Чувствовал, как глухо, глухо стучит его сердце и надрывно, с присвистом, дышат легкие. Большущие капли пота стекали с его лба и покрывали своей сыростью опухшее от пьянства лицо, а потом Виктор, сам не понимая почему, начинал громко рыдать или смеяться, стараясь перекричать этим воем поселившихся в голове некошных… Все, все, чтобы прогнать эти назойливые голоса.
Утомленный творящимся в его мозгу беспределом, он вскакивал со своего табурета и прогонял сожительницу и другана из дома, надеясь, что, как только те покинут дом, некошные заткнутся…
И если друган и Натаха в конце концов, надавав Витьку затрещин по лохматой шевелюре, прикрывающей голову, убрались из дома, то голоса и не подумали его покинуть и даже не пожелали затихнуть.
Они продолжали производить в мозгу тихое шептание, громкие, издевательские диалоги и песни, иногда приправляя все это ударами барабана или звоном медных литавр. И до того измучили своей болтовней того, в ком обитали, что он, Витюха, хоть и не желал пить, все же опорожнил остатки «Жидкости». И выскакивая из кухни в сенцы, шибанулся об притолоку двери головой да, повалившись на пол, то ли уснул, то ли вновь потерял сознание… В общем, на время забылся.
Когда Витек пробудился и открыл глаза, он обнаружил себя лежащим на деревянном полу сенцов. Холодный ветерок, выбиваясь из щелей пола, проникал в сенцы через плохо прикрытую входную дверь, кружил над ним и даже обнимал. Его ледяное дыхание пробиралось сквозь рвань одежды, покрывающую кожу, и морозило все части тела, заставляя тяжело и судорожно вздрагивать конечностями. А еще Виктор почувствовал своим замершим или отдышавшимся в тишине мозгом какую-то надвигающуюся беду, похожую на серо-бурую грозовую тучу, несущую в себе молнии, дождь и град… словом, непогоду… Отсутствие некошных в голове создало непреодолимое состояние ужаса и страха в его душе (если она, конечно, у него была).
Какое-то время он продолжал лежать на полу, страшась обратить на себя внимание голосов и пугаясь надвигающейся беды. Одиноко висевшая в сенцах лампочка освещала комнату мутноватым светом, и полумрак, витающий в углах, около закрытых дверей, ведущих в кухню и на двор, около замершего, робеющего при виде хозяина холодильника, вызывали тревогу. И казалось Витьку, трясущемуся от холода и пьянства, что вокруг него витает не холодный ветер, ворвавшийся через плохо утепленные стены и щели в полу, а кружит здесь страшное, прозрачное чудовище с двумя огромными крылами и длинным хвостом, которое лижет его лицо, волосы и даже грязный свитер своим невидимым языком, словно принюхиваясь и, верно, собираясь вскоре проглотить его целиком.
Страшась своих собственных мыслей и ощущений, Витек решил все же подняться. Вначале, подогнув ноги в коленях, он уселся на полу. И в тот же миг ощутил в животе тягучую боль вечно голодного желудка, а перед глазами мгновенно появилось черное облако, в котором, как в предгрозовой туче, замелькали яркие, удлиненные, серебристые вспышки молний. Серебристые стрелы били не только вертикально вниз, но и норовили ударить Витюху в глаз или в нос, при этом каждый раз, когда им удавалось достичь живого тела, они выбрасывали на месте соприкосновения тысячи мельчайших огненных капель…
Помотав головой и прогнав от себя и огненные капли, и серебристые молнии, и черное облако, Виктор Сергеевич принялся подниматься на ноги. Тяжело кряхтя и раскачиваясь из стороны в сторону, придерживаясь за дверь, под которой он и отдыхал, Витек встал и начал шарить рукой по деревянному ее полотну в поисках ручки. Немного погодя ему удалось нащупать дверную ручку в форме сферы, у которой когда-то был язычок-защелка, фиксировавший дверь вплотную к дверной коробке, но от частого использования (открывания и закрывания) язычок переломился надвое и теперь более не смыкал плотно дверь, а ручка как таковая, перестав выполнять функции поворотной, служила нынче лишь для поддержки и рывка. Наткнувшись на эту ручку, хозяин дома крепко схватился за нее, покачнулся назад и вместе с этим качанием резко открыл дверь на себя. Пронзительно заскрипев петлями, дверь отворилась, и Витек, переступив через порог, вошел в кухню, где, несмотря на грязь, беспорядок и вонь, царило утро… Оно пробивалось сквозь немытые окна, сквозь желтые газеты и вносило с собой свет в этот гадкий и провонявший мочой, блевотиной и грязью дом.
