– Да, учитель, точка – сердце всего.
– Легкие математики – логика. Логикой она дышит и нас тому учит.
На этом закончился третий урок.
С тех пор любуюсь изяществом ветров. Многие от непогоды прячутся, логика проходит мимо них. Учитель в любое ненастье гнал из темного тепла колодца на улицу – учиться мыслить на ветру: у трав, деревьев, птиц, знамен.
Четвертый урок был веселым: мы из отрезков мастерили крестики, квадраты, треугольники, ромбы, звезды. На нем учитель впервые познакомил с человеком, которого бесконечность позвала за собой. Имя ему – Евклид. Бог даровал ему возможность не взрослеть, до конца дней оставаться ребенком.
– Учитель, разве такое возможно?
– Всё возможно, если есть во что играть.
– А какие игры были у Евклида?
– Игру для себя он придумал сам, и правила для этой игры создал. За это его бесконечность и позвала за собой. А мы за ним пойдем.
На этих словах закончился четвертый урок.
На пятом нам понадобились три пары прямых.
– Зачем столько, учитель?
– В них всё: и мечта, и счастье, и разлука.
– А что есть мечта, учитель?
– Мечта – скрещение. Счастье в пересечении. Разлука в параллельности.
Этими словами закончился пятый урок, вернее, начался и не заканчивается до сих пор. Мечтал о счастье, а оно разлучало. Боялся разлуки, а она преподавала логику. На шестом уроке учитель рассказывал о правилах Евклида. Об игре, в которую играю всю жизнь и не могу наиграться.
«Через два зрачка, кому бы они ни принадлежали: воину, царю, рабу, фараону, – проходит одна и только одна прямая.
Если две плоскости не в вечной разлуке, то местом их общения служит одна и только одна прямая.
Через око, взирающее на прямую, можно провести одну и только одну прямую на вечную разлуку с данной».
Эту песню Евклида об «одной и только одной прямой» пронес через всю жизнь, пропел тысячу раз, но так до конца и не понял, о чем она?
Как-то на одном из уроков спросил у учителя:
– А что было до сердца?
– До сердца правого с левым не было, а так всё было. И до точки всё было, да никто этого не замечал. А ставить ее в начале предложения необходимо, иначе никто и ничего не увидит.
– Скажи, учитель, если соединить несоединимое, что получится?
– Горизонт.
– Он тоже точка?
– Он – ее праздник.
На седьмом уроке учитель познакомил еще с одним человеком, которого бесконечность позвала за собой. Имя ему – Пифагор. Он убедил меня, что кривизны на Земле почти в три раза больше, чем прямоты. Отец кривизны – конус.
– А кто родители конуса?
– Мать конуса – ладонь, отец – песок. Наберешь в горсть песка на берегу моря, чуть приоткроешь ладонь, и на твоих глазах родится Царь кривизны – конус. Он первым из всех начал точку ставить в начале, а не в конце.
Восьмого урока не было.
– Восемь – это слишком. Дальше иди сам. Главное, не забывай ставить точку в начале предложения, глаза всему нужны до, а не после.
В том, что стал учителем, моей заслуги нет. Ставь точку в начале предложения, делай его зрячим, и дети всё прочитают сами и поймут всё, а тех, кто, как отрезок, не откажется от бесконечности, она позовет за собой.
Мне повезло с колодцем – в домах, квартирах, дворцах точки не живут. А я побывал, и учитель ко мне туда пришел и учил меня в ней, не в классе. Всё, ухожу, вернее, возвращаюсь. Хотите спросить, куда? Спросите.
В точку.
Живу между фабриками. Мужики на мебельной работают, бабы – на кондитерской. Девки на поселке сладкие, парни стройные. У меня всё как не у людей. После армии в институт поступил. Девчонки сладкие во снах являлись – наяву не перепадало. Любопытство подводило. В институте все на джинсе помешаны. Ни парни, ни девки – студенты, одним словом.
Юбку носила самая строгая девочка на курсе. И косы, и банты, и кофточки с пуговичками. Звали ее Буковка. Какая – никто не уточнял. Буковка и Буковка. На танцы не ходила, в библиотеке с книгами общалась.
Солнце ее коленей не знало выходных. В пасмурные дни меня тянуло в библиотеку. Как подкатиться, не знал. На поселке с этим делом просто: тискали, по визгу определяли – по вкусу пришелся или нет. Эрудицией хромал на обе ноги. С каких слов разговор начать, как ресницы ее от книг приподнять?
Буковкой за глаза звали. Имя ее на первую букву начиналось, на последнюю заканчивалось. Аня.
Однажды решился, подсел поближе:
– Человек по образу и подобию Божьему создан, а книга?
– Вас что, это серьезно интересует?
– Очень.
– Знаете, я людей сторонюсь, если когда-нибудь поверю в вас, расскажу.
Так познакомились. После провожаний на ты перешли.
– Ты какая буковка из тридцати трех?
– Зачем тебе это знать?
– Я всё хочу знать о тебе.
– Когда станем ближе, может, и скажу.
Пришлось книги читать, правда, из-за солнца ее коленей почти ничего не запомнил. Целоваться начали через год.
– Положено со щек.
– Там у тебя очки.
– Ты скажи, я сниму.
– Буковка, мне солнца не хватает.
– Чем я могу помочь?
– Молчи, всё сделаю сам.
Чем больше целовал ее колени, тем ярче они светили мне. Со своих почти не вставал.
– Ты какая буковка?
– Предпоследняя.
– А дальше?
– А дальше не скажу.
Отчислили за неуспеваемость. Дальше трех страниц ни в одной книге не продвинулся. Мне хватало двух коленей.
– Ты пойми, люди книги у птиц подсмотрели: не читая, не полетишь.
До губ, до щек и не дотянулся, – до коленей, дальше не вырос.
Свадьбу справляли в общаге. Пришел с огромным букетом, спасибо июлю, у него в полях цветов красивых много.
– А ты чего тут?
– Спросить пришел.
– Спрашивай.
– Ты какая буковка?
– «Ю».
– А он?
– Глупый, «Ю» только «Л» подходит.
– Значит, я не «Л»?
– Это еще ничего не значит, там и «Ю» две, и «А» столько же.
Напророчила.
Пусть – хорошее слово. В нем и писк, и пуск, и путь в безволие. Вечер воскресения. Возвращение домой от скуки других в свою скуку. Порой паузой между скук оказывается сказка. Электричка – продолговатая банка консервов из людей, яблок и букетов. Банку встряхивает смена скоростей, шатают повороты, она вздрагивает на стыках и от разговоров о предстоящих ужасах понедельника.
Я неудачник, двоечник и тупица. Родился без рубашки, сердце слишком выпирает. В вагон не попал, приютил тамбур, и то слава богу. Бока помяли корзинками, лицо букетами подмели, не на раз объяснили ненужность рук. Пусть. Пустили, и то ладно. Многолюдье – что млечный путь, со стороны красиво, внутри потно и липко. Хотя полезно себя потерять на время. На вокзале обнаруживаешься, радости на пару секунд хватает. Вы не знаете, на какой стороне Луны рай? А я, кажется, знаю. На обратной. Никто не видит, не думает никто, а на спине вдруг яблоки начинают расти. И ты молишься на машиниста, на стыки, на соседей. Не срывайте яблоки, люди, пусть они растут там. Молитва на какое-то время срабатывает. Наплевать на корзины, локти, что торчат из живота и груди. Спина в раю, ровно без помех. Жаль, электричка не поезд дальнего следования, положено на каждой платформе тормозить. Спину лишают рая, она счастьем мешает всем. Впасть в уныние не успеваю, яблоки, сменив адрес, остаются на мне. Глаза закатываются от блаженства, нос утыкается в рыжий аромат спелой ржи, руки соображают, что они руки. Хороводятся, окольцовывая рай собой. Я не знаю первое слово между Адамом и Евой. В моем раю оно звучит: «Пусть». Как благодарный писк птенца за гнездо из прутьев рук. Толкают, пихают, колют, царапают дужками ведер, корзин, очков. А оно полушепотом утверждает: «Пусть». Это молитва такая в раю: «Пусть».
Тот поезд спас от ада одиночества. На вокзале ее рука продлила «Пусть» моей. Дальше пошли вместе до ее дома.
– Отпусти, мне пора.
– Скажи, как тебя зовут?
– Ты не догадался?
– Нет.
– Как и тебя.
Больше мы не встречались. Если меня спрашивают: «Был ли в раю?» – отвечаю: «Был, и даже знаю одно слово оттуда». Молюсь часто и подолгу. В моей молитве писк птенца, и путь птицы, и безмолвие, и всё в одном слове: «Пусть!»
У нас было всё. У нее – я. У меня – она. Большего зажелалось. Хорошо помню тот вечерний час, то место проклятое, где жадность обуяла. Каждая секунда того сентября до сих пор колом стоит. Место то обхожу стороной. На следующий день нас отняли друг у друга. Иногда она звонила. Я дулся. Двенадцать лет минуло. Дни не считал, пальцы загибал с очередной зазнобой. Метил, стирал, зарубцовывал.
А она возьми и приснись. Обнаженной на многолюдной улице. Такая красивая, как строка из стиха, где каждое слово желанно. На языке просит подержать, губами потрогать. Испугался за наготу, прикрыть пытался, не позволила.
К нам подходили, интересовались номером дома, временем, улицей. Наготы никто не замечал, да и она не стеснялась своей обнаженности.
