Проживала такая пенсионерка, Жихарева Ефросинья Ивановна, всю жизнь в квартире как раз под Звягиным, на четвертом этаже, в комнате окном во двор, где по утрам гулко гремят крышки мусорных баков и перекрикиваются грузчики продуктового магазина.
В прозрачный желто-синий день бабьего лета она, Мария Аркадьевна и Сенькина из десятой квартиры сидели в скверике на площади Ломоносова, именуемой некоторыми ленинградцами в просторечии «ватрушкой» вследствие ее круглой формы; они же трое упорно называли ее по старинке Чернышевской площадью, как бы подчеркивая свою исконную петербургскую принадлежность. И собрание достоверно установило, что новые жильцы поменялись сюда из Ручьев, где Звягин получил квартиру после увольнения из армии, хотя ему всего сорок с небольшим, а на вид моложе, но он служил там, где прыгают с парашютом, и поэтому им военная пенсия идет раньше, по специальности он врач, был майором, а сейчас работает на «скорой помощи», мужчина видный, но, похоже, гордый и злой; что жена его учительница английского языка, дочка учится в седьмом классе, а старший сын – на юриста в Москве; что машины у них нет, и собаки нет, и кошки, и дачи, дома тихо, ремонт делали сами, пьянок не бывает; короче, люди приличные и ничем не выдающиеся.
К сожалению, эта теоретическая оценка не повлекла за собой никаких практических выводов – по той причине, что любознательная и вездесущая Ефросинья Ивановна характером отличалась не столько даже активным, сколько склочным сверх мыслимых границ. Старые соседи как-то с ней уже стерпелись, зато новые очень скоро почувствовали на себе всю скандальную безудержность соседки снизу.
Началось с того, что жена Звягина, в школе – Ирина Николаевна, а во всех прочих местах – просто Ирина, столкнулась внизу у лифта со старухой, или, как теперь принято говорить, с пожилой женщиной. Одета была пожилая женщина в старомодное и поблеклое, но очень аккуратное пальто, а лицо ее выглядело напряженным и поджатым, и встретиться взглядом с Ириной она не пожелала.
С тихим гудением опустился лифт, Ирина открыла дверь, намереваясь пропустить старуху с хозяйственной сумкой вперед, но произошло неожиданное: та резко рванула решетчатую дверь лифта из ее руки, оттолкнула Ирину и, шагнув в лифт и обернувшись, каркнула:
– О новые-то соседи у нас, а! И не здороваются! Я уж не говорю – старую женщину вперед пропустить! – С лязгом захлопнула двери: – Понаехало деревни всякой в Ленинград!.. – И поплыла вверх.
От неожиданной обиды у Ирины свело лицо, затрясло; дома она еще полчаса утирала слезы, пила седуксен и мысленно произносила душераздирающие речи, взывающие к совести и справедливости…
Эта встреча явилась как бы первой пробой сил в необъявленной войне. И продолжение не замедлило последовать.
В десять вечера снизу в пол раздался грохот, будто там заработал таран. Звякнули чашки. Звягин с интересом посмотрел на то место, где, судя по ударам, располагался эпицентр этого домашнего землетрясения и сейчас взлетят шашки паркета, вспучится перекрытие и образуется кратер.
Жена же повела себя иначе: она побелела, на цыпочках подскочила к телевизору и убавила звук до комариного шепота.
– Что случилось? – осведомился Звягин, читая в ее лице.
– Это она… – подавленно сказала жена.
И, разумеется, не ошиблась: в этот самый момент Ефросинья Ивановна удовлетворенно взглянула вверх, вдохнула поглубже, грохнула в последний раз в потолок бидоном, воздетым на рукоять швабры, и стала слезать со стола, аккуратно застеленного газетой. Она улыбалась мрачноватой боевой улыбкой. Вечер прошел не зря.
Такой пустяк вполне может испоганить настроение. Что с Ириной и произошло. Из своей комнаты высунулась дочка и, уразумев ситуацию, потребовала мести. Звягину испортить настроение было невозможно: он с каким-то даже одобрением высказался так:
– Браво, первая валторна! Боевая старушка.
Жена, не встретив законного сочувствия, обиделась:
– Ты ей еще гантели купи. Для развития мышц.
– И кувалду, – развеселилась дочка.
Но почти двадцать лет армейской службы приучили Звягина уважать достойного противника.
– Нас трое здоровых, а она – одна и старая, – упрекнул он, смеясь резким лицом. – И – не боится, а!
Нет, Жихарева не боялась. Чувство страха было ей, похоже, неведомо. Зато в полной мере было ведомо чувство наслаждения нагонять страх на других.
Лежа ночами в старческой бессоннице, в преддверии дня столь же одинокого и пустого, как прошедший, она измысливала коварнейшие планы и неукоснительно приводила их в действие. Она изучала нехитрый распорядок дня Звягиных, избегать ее было все труднее.
Ирина почувствовала себя затравленной. Жихарева приснилась ей былинным разбойником, поигрывающим кистенем и сшибающим жутким посвистом путников с коней в лесных урочищах. Когда бы ни возвращалась домой – знакомое серо-буро-малиновое пальто, старомодное и аккуратное, фланировало у подъезда. В ненастье пальто ждало в полутьме у лифта. Характер немыслимых претензий был непредсказуем, заготовленные ответы пропадали втуне.
– И нечего по ночам скакать, танцы устраивать! – злорадствовала Жихарева. – Учительница, какой ты пример детям показываешь?
Несчастная Ирина летела наверх, не дожидаясь лифта, и эхо металось вокруг нее, как злая птица:
– А вот я в школу заявлю про твое поведение!..
Дочке заступалась дорога:
– Во ходит нынешняя молодежь – все в обтяжку, ни стыда ни совести! С ранних лет…
Со свойственным юности темпераментом дочка высказала Ефросинье Ивановне в лицо массу неприятных вещей. Ефросинья Ивановна довольно засмеялась и, выждав и рассчитав время ужина, известила о себе бесконечным звонком.
Теснимый от порога в глубь квартиры, Звягин хмыкнул.
– Вот что она говорит! – на басах заиграла старуха, как капитан в шторм. Пересказ Светкиной речи расцвечивался сочными словами. – Позови-ка ее сюда! Мы в ее годы… – И наладилась проводить воспитательную беседу о преемственности поколений.
Светка всхлипнула и промелькнула в свою комнату.
– Были б вы мужчиной помоложе… – мечтательно сказал Звягин.
– Ну ударь меня! – готовно закричала Жихарева. – Ударь!
На площадках открывались двери: там слушали и обсуждали.
– Два заявления от соседей – и вас увезут в сумасшедший дом, – предостерег Звягин. – Слуховые галлюцинации и навязчивая идея.
Жихарева осеклась, уставилась недоверчиво. Такой оборот событий она не предвидела.
– А еще врач, – без уверенности молвила она.
– Месяц лечения – и в дом хроников.
– И не стыдно? – заняла оборону Жихарева. – Старухе грозить…
Но меры она приняла: записалась на прием к невропатологу – мол, чувствую себя хорошо, но на всякий случай… Сочла, что запись в карточке послужит доказательством ее нормальности.
Ночью сон Звягиных разорвал треск телефона.
– Теперь ночей не сплю, – сообщила трубка. – Вам-то что!..
Звягин оделся, взял радедорм и спустился на четвертый этаж.
– Ты куда ночью ломишься, хулиган! – вознегодовала Жихарева, открывая. – Круглые сутки покоя от вас нет!
– Снотворное принес, – невозмутимо сказал Звягин.
Старуха взяла таблетки и запустила по лестнице.
– Сам травись, – пожелала она.
Положение стало невыносимым. Ефросинья Ивановна прибегла к анонимкам. Вряд ли она была знакома с историей европейской дипломатии, но тезис: «Клевещите, клевещите, – что-нибудь да останется», – был ей вполне близок. Техник-смотритель из жэка предъявила открытку с жалобой. Апофеозом явился визит участкового инспектора – он извинился, сказал про обязанности: проверить поступивший сигнал… Эту склочницу давно знает. Помирились бы, а…
– Но как?!
Жена сдалась: меняем квартиру. Звягин возражал: вид на Фонтанку, и вообще – что за ерунда. Семейный совет постановил попробовать мирные средства наведения контактов. Стали пробовать.
– Ефросинья Ивановна, вам в магазине ничего не надо? – обратилась Ирина, смиряя самолюбие и преодолевая дрожь в душе.
Ответ гласил, что многое надо, не ваше дело, некоторые не так богаты, однако в подачках хамов не нуждаются, грох дверьми!
Седьмого ноября Звягин с цветами двинулся поздравлять ее.
Ефросинья Ивановна растерялась. Цветы ей за последние сорок лет дарили один раз – когда провожали на пенсию.
– Спасибо, – тихо пробурчала она, глядя в сторону.
Звягин поцеловал ее в пахнущую мылом морщинистую щеку и пригласил в гости.
Жихарева вспотела. В ней происходила отчаянная борьба, которую моралист назвал бы борьбой добра и зла, а психолог – борьбой между самолюбием и потребностью в общении. Самолюбие победило.
– Нет, – сухо сказала она, с трудом превозмогая себя. – Я уж у себя посижу, посмотрю телевизор.
Но глаза у нее были на мокром месте, и прощалась она со Звягиным не без ласковой приязни.
Так и хочется закончить, что с этого момента наступил перелом, добро возобладало, и соседи превратились в лучших друзей. Такое тоже бывает. Но, видимо, не в столь запущенном случае…
