Говорила, что не чаяла вырваться из своего поселка, из глухомани, из вечного холода и страшной тоски.
Говорила, что отец сильно пил, а мать боялась его как огня и все терпела, терпела… Пока от сердца не умерла – совсем молодой, в сорок лет. «Забитая дура», – вдруг тихо, после небольшой паузы заключила Надя.
Рассказала, как ходила с утра в школу – по обледеневшей дороге, скользя и падая, разбивая колени, в глухой темноте деревенского, хмурого, стылого утра.
Как холодно было в бревенчатой школе, когда среди дня приходилось подтапливать печь – по очереди, по дежурству.
И как больше всего на свете ей хотелось вырваться из этого ада, из этой нищеты и убогости. Вот поэтому она и поставила цель – уехать! Уехать и никогда больше не возвращаться! Никогда! Забыть все это как страшный сон!
– А в городе приходится жить на одну стипендию, между прочим! – уже не так горячо продолжала Надя. – Ты знаешь, что это значит – прожить месяц на сорок рублей? Нет, ты ответь! – требовала она. – Пропитаться, кое-как одеться – пусть не модно, но хотя бы так, чтобы было тепло и сухо! Понимаешь, тепло? И чтобы сапоги не протекали! Купить учебники – не все есть в библиотеке. Колготки, косметика – ты понимаешь?..
Я жить хочу, понимаешь? Жить! Я ведь еще не жила…
Алексей, не поднимая глаз, молча кивал.
Наконец Надежда замолчала и презрительно выдохнула:
– Ну да! Понимаешь!.. Да что ты можешь понять? Ты ведь благополучный, счастливый! И папа у тебя есть, и мама! И квартира на Чистых прудах! Наверное, и машина у вас имеется?
Он кивнул:
– Да, имеется…
Сказал, как извинился.
Надя криво усмехнулась:
– Ну да, разумеется. И дача, поди, есть?
– И дача. – Алексей тяжело вздохнул. – Вот только…
Он замолчал, передумав рассказывать об их семейной беде.
Надя махнула рукой – пренебрежительно, высокомерно:
– Ладно, живи…
И она быстрыми шагами пошла прочь. Потом резко обернулась и жестко бросила:
– И перестань ходить за мной! И пялиться перестань! И жалеть меня не надо!
С вызовом вскинув голову, Надя поспешила к метро.
Дней через пять, в случайном разговоре с приятелем, он услышал, что Надя сделала аборт.
Он вздрогнул, почувствовал, как кровь отлила от лица, и хрипло переспросил:
– Аборт? Надя? А тебе откуда известно?
Дружок хохотнул:
– Да это всем известно! Ты что, не слышал? С осложнениями какими-то… Чуть коньки не отбросила! Надеялась, наверное, что папаша ребеночка вдруг одумается и под венец позовет! Вот и дотянула, дурища!..
– А кто… папаша? – осторожно спросил Алексей.
Приятель пожал плечами:
– Да точно не знаю… Говорят, какой-то хрен с пятого курса. Красавчик какой-то, богатый чувак. И чей-то наглый сынок…
– А… – приятель прищурил глаза и внимательно посмотрел на Алексея, – ты и вправду Надькой интересуешься? В смысле, на полном серьезе?
Алексей покраснел, замялся:
– Ну… одногруппница все-таки… Живой человек. Не подойдешь ведь и не спросишь… Неудобно как-то. А вижу, что с ней что-то не так…
Приятель снова хохотнул:
– Ага, неудобно! Да весь институт знает, по какому поводу Надька в больничке была! Ты один у нас непросвещенный!
Дома было невесело: у Тёпы обнаружилась аллергия на шерсть, и «бизнес» пришлось прекратить. Кто был искренне рад, так это отец. Говорил, что надоело ему не спать по ночам и думать, что их «заметут». «Теперь вздохнем спокойно!» – радостно заключил он, потирая руки.
А как было жить? Как?! Две инвалидные пенсии – жалкие крохи, даже для скромного, почти нищенского существования. А курорты для Тёпы? А массажисты, врачи? Наконец, новое кресло-каталка?
Страдала Тёпа, считая, что по ее вине все «накрылось». Страдала и сходила с ума мать, не спал по ночам Алексей.
А к лету, сдав сессию, объявил, что уезжает на шабашку – строить коровники в Нижегородской области. Шабашку предложил дворовый приятель, дружок детских лет.
Рвануть решили в июле. А перед отъездом Алексей увидел Надю. Она уже почти пришла в себя, чуть поправилась, порозовела и снова стала звонко смеяться.
Алексей подошел к ней проститься перед каникулами и невзначай сказал, что едет на стройку – про коровники говорить было неловко.
– А повариха вам не нужна? – подколола его Надя. – А то я с радостью!
– Ты это… Серьезно? – смутился Алексей.
Надя вздохнула:
– Ну и дурачок ты, Сосновский! Принял всерьез!.. Нет уж, я лучше на море! В Сочи рвану. Ну, или в Гагры. Говорят, там неплохо. Весело!
Стоявшая рядом подружка, Миронова, посмотрела на Надю строго и осуждающе:
– Не навеселилась, Надежда? Требуешь продолжения? Да и деньги… Откуда?
Надя покраснела и, махнув рукой, быстро вышла из аудитории.
Закинули их в глухое село. В пяти километрах от села располагался совхоз. Коровник надлежало построить именно там. Расселили по домам – точнее, по домикам. Домики в деревне были старые, довольно ветхие, некрашеные, с коричневыми от ржавчины крышами. В селе оставались старики и публика после сорока: женщины работали на ферме, а мужики – кто как устроится. Мужиков было мало, да и те в основном были пьющие и никудышные. Молодежь разлеталась по городам – делать в селе нечего, да и скука была невероятная. Старый клуб заброшен, со стен свисали клочья облупившейся штукатурки. Внутри сыро, деревянные полы прогнили, из окон дуло. Кинофильмы старые, шестидесятых годов, привозили по большим праздникам – перед ноябрьскими и майскими.
Был магазинчик, но там продавались только хлеб, маргарин, толстенные серые макароны и килька в томате.
Но они не голодали: с собой навезли тушенки, крупы разные, плоские жестяные банки селедки, большой мешок чая и разных сладостей – печенья, сушек, конфет.
Готовили по очереди, варили бадью супа, а макароны и перловку заправляли тушенкой. Картошку брали у местных.
Работали с семи утра до восьми вечера, с перерывами на обед и чай.
Чтобы неплохо заработать, требовалось отстроить коровников пять. Но в августе зарядили дожди, и работа затормозилась. Почти десять дней валялись на сеновале и отсыпались.
Пришло два письма из дома. Мать писала подробно. Про Тёпу, отца и дачу. Про то, сколько она сварила варенья: «Это такое подспорье, сынок! – писала мать. – Нет, ты подумай: на хлеб у нас будет всегда, а хлеб с повидлом – и сытно, и вкусно!» И перечисляла: сливового – шесть банок, вишневого – семь. Клубники и крыжовника – по пять. Потом она писала, как скучает и как волнуется за него: сыт ли, обут? Здоров ли?
Алексей отвечал коротко и бодро: «Все замечательно и просто прекрасно! Сыт, обут и здоров! Ну, и скучаю, конечно».
После пятнадцатого дожди наконец прекратились, и они с удвоенной силой взялись за работу. За это лето Алексей похудел на пять килограммов. Но поздоровел. На руках появились бугры окрепших мышц. Загорел почти дочерна. И без того светлые волосы выгорели до цвета соломы. Алексей смотрелся в осколок зеркала в хозяйских сенях и не узнавал самого себя.
Подельники бегали в большое село за двенадцать километров – оно было еще «живое». В селе еще действовал клуб и даже проводились дискотеки по выходным.
Алексей не пошел ни разу, продолжая думать о Наде.
Он жалел ее… Так жалел, что сердце болело. «Глупая моя, бедная, обманутая провинциалка, – так он думал о Наде. – Одинокая, нищая и красивая… И вот нашелся подонок… Теперь она наверняка перестала верить в людей – вот что ужасно! Возможно, не дай бог, больше не сможет родить… После такого-то… А если не сможет – поломанная и переломанная женская судьба ей гарантирована…»
Ночью, лежа без сна на скрипучем пружинном матрасе, Алексей размышлял о нелегкой деревенской жизни. А ведь такая жизнь была и у нее, его Нади! Колодец, ведра, печь, огород, поля картошки, скотина, размокшие, непроходимые улицы после дождя…
А если бы такое случилось с Тёпой? Если бы ей попался такой мерзавец?!
В эти моменты Алексей покрывался холодным потом. Он забывал, что с его сестрой никак не могло произойти что-то подобное.
Потом доходило: с Тёпой такое случиться не может!
А потом становилось страшно еще и от мысли, что никогда с его Тёпой подобное не случится…
Ребята крутили романы с деревенскими девчонками, шумно обсуждали свои подвиги на сексуальном фронте, посмеивались над наивными аборигенами. Алексею все это было противно – и этот фарс, и хвастовство, и удалая лихость, и пошлость.
В конце августа «бугор» рассчитался с бригадой. Деньги, по непреложному закону шабашки, поделили поровну. Вышло по две тысячи на брата. Кто-то остался недовольным и пытался поспорить с бригадиром. А Алексей был отчаянно счастлив: две тысячи сулили вполне безбедную жизнь их семьи практически на целый год!
«Ну, и плюс мамино варенье, – улыбнулся он про себя, пересчитывая заработанное. – Проживем!»
В Нижнем рванули в центральный универмаг, и там повезло: в конце месяца, для плана, иногда выбрасывался дефицит.
