О! Мир велик. Мир гораздо больше Акмаллы. И женщин много, и разных, одна лучше другой, как цветы. И он хочет вдыхать аромат каждого цветка. Недолго. Десять дней фестиваля – как один час, а потом снова в глухое подполье, к Румие.
А при чем здесь Татьяна?
На всякий случай. Она – столичная штучка. Знает всех. И ее знают все. Она введет его в свой круг, скажет: «Познакомьтесь. Вот Алеша Горчаков». И все заметят, заволнуются.
«А что ты умеешь, Алеша Горчаков?»
«Я умею снимать кино».
«Да? Очень интересно».
Все посмотрят его кино и ахнут. «Да вот же он. Мы все тебя ждем. А ты где-то прячешься в Акмалле. Не прячься больше, Алеша Горчаков. Что ты хочешь? Денег? Славы? Женщин?»
«Я хочу ВСЕ», – скажет Алеша Горчаков. Татьяна – извозчик, который привезет его из Акмаллы в Москву. А дальше он скажет «спасибо» и уйдет. Или не скажет «спасибо». Просто уйдет. А она будет смотреть ему вслед. Все так и будет. А если не хочешь – не вези. Не разрешай залезать в твою повозку. «Но-но, мальчик. У меня занято. Ищи себе другого извозчика».
Они вышли к морю. Сели на скамейку. Стали слушать вечный гул. Море – это параллельный мир. В нем тоже живут и дышат, но по-другому. Как инопланетяне.
Они сидели на лавочке и слушали дыхание другого мира. Он нашел ее опущенную руку и стал ласкать, легко скользя пальцами, почти не касаясь.
Татьяна смотрела на горизонт. Солнце давно село и переместилось в Америку. Небо сливалось с морем.
– Дорогая моя, – сказал он хрипло. – Ты даже не представляешь себе, как я тебя люблю.
Надо что-то ответить. Она сказала:
– Как?
– Пойдем к тебе. Я тебя раздену. Поцелую. Я покажу тебе, КАК я люблю тебя.
Для него любить – значит желать. Тоже не мало, хотя и не много.
– Нет, – сказала Татьяна. – Я не пойду.
– Почему?
– Я тебя не знаю.
– Узнаешь…
– Я тебе не верю.
– А разве это обязательно?
– Для меня обязательно.
Он придвинул свое лицо, свои губы, объединил губами ее и себя в одно целое. Татьяна закрыла глаза. А когда открыла – полоска горизонта была розовой. Солнце сделало круг и возвращалось. Светало.
– Пойдем к тебе, – сказал он.
– Нет.
– Просто ляжем вместе и уснем, как брат и сестра. Я не буду приставать к тебе. Только останься рядом. Дорогая моя…
– Это невозможно.
– Но почему?
Он не понимал, почему сидеть всю ночь на лавке – возможно, а лечь в постель и заснуть – невозможно. Они же не пионеры, в конце концов. Они взрослые люди, хозяева своей жизни.
– Потому что для меня это иначе, чем для тебя, – объяснила Татьяна.
– Что иначе? Что? Я тебя не трону.
– Я начну думать о тебе. Страдать. А у меня нет на это сил.
Он ничего не мог понять. Татьяна Соколова – сексуальный символ своего времени. Открытки с ее изображением висели над койками солдат и студентов. Откуда такая щепетильность, такое целомудрие, тем более в ее годы…
Но именно в ее годы невозможно мириться с чем-то приблизительным. Что допустимо в тридцать – совершенно недостойно в пятьдесят. Вот, оказывается, что такое ВРЕМЯ. Есть жизненный опыт, который ничего не дает, кроме ржавчины на суставах и накипи на душе. И нет безумства храбрых, и никто не захочет варить тебе борщ. Зато есть ДОСТОИНСТВО. Она не будет стоять с приклеенной улыбкой, как цветочница, пришпиливать булавкой, как Румия. Она свободна. Захочет – одарит собой, захочет – встанет и уйдет, ее тылы обеспечены. Татьяна встала и ушла.
Вернулась в номер, легла щекой на подушку и вошла в сон, как в море.
Проснулась в час дня. Долго лежала, думала о том, что надвигается другая – молодая жизнь. Работает нога, работает душа. Она по-прежнему желанна, и все как было. Нет больше тяжелого гипса и тяжелых мыслей о надвигающейся старости.
Захотелось красиво одеться. Она оделась в бежево-розовой гамме, надушилась изысканными духами и вышла – розовая и благоухающая, как ветка сакуры. И сразу увидела ЕГО. Он стоял с цветочницей и слушал ее, глядя в землю. А она что-то говорила ему с напряжением. Девушка жила в его номере. Она ждала его всю ночь, а он пришел на рассвете… И сейчас она спрашивала его, где он был. А он ничего не мог объяснить. Не мог же он сказать, что всю ночь просидел на лавочке возле Татьяны Соколовой, которая годится ей в мамаши. Цветочница просто не поймет.
Татьяна смотрела и думала, какой был бы ужас, если бы она доверилась ему, провела ночь в его криках и шепотах и участвовала в них. А сейчас стояла бы и смотрела. Что бы она чувствовала сейчас?
Татьяна повернулась и пошла в столовую. Было время обеда.
Есть не хотелось. Жить тоже не хотелось. Не хотелось ничего. «Может быть, уехать? Сегодня. Сейчас». Можно поменять билет, но неудобно напрягать администратора Сашу. Саша и так перегружен до ноздрей. У него сто пятьдесят человек. А тут еще Татьяна Соколова со своей истерикой…
Она стала есть. Что-то невразумительное лежало на тарелке. В столовую вошел полуночный ковбой, мальчик из Акмаллы. Сел напротив.
– Мне только первое, – сказал он официанту. – Супчику хочется…
Официант отошел.
– Я отравился, – сказал он.
Татьяна не ответила. Он смотрел своими странными глазами.
– Татьяна… – Его голос был слабым, как будто имел слабый напор. Она невольно посмотрела на его губы.
– Ты хочешь что-то спросить? – напомнила Татьяна.
– Нет. Это ты хочешь что-то спросить.
– Хорошо. Я спрошу. Вчера мне показалось, что у нас что-то было. Я ошиблась?
– Мне тоже показалось. Когда я положил голову на подушку, мне было не страшно умереть.
– А сейчас уже страшно?
– Да. Сейчас мне не хочется умирать.
– Просто ты был пьяный.
– Нет. Это я сейчас пьяный. Я пьянею наутро. Алкоголь очень медленно всасывается. Несколько часов.
– Тогда иди и ложись спать.
– Нет. Мы решили поехать в город. Поедем с нами.
Татьяна задумалась. Отношения выяснены. Она ему не нужна. Он ей тоже. Никто никому ничего не должен.
Можно просто по-приятельски взять и поехать в город и побродить по улицам. Это ведь так интересно: бродить по незнакомому городу.
– Я только возьму фотоаппарат, – сказала Татьяна.
Автобус внизу уже уходил.
– Подождите, – попросил Алеша Горчаков.
– А кого ждем?
– Татьяну Соколову. Она сейчас придет.
– Да что она, не уедет? – удивилась журналистка Катя. – Ей что, машину не дадут? Поехали!
Алеша Горчаков побледнел, и его лицо стало каменным.
– Ну ладно, – согласилась Катя и потрясла Алешу за плечо.
Лицо Алеши оставалось предобморочно-бледным и каменным.
– Ну все, все… – успокоила Катя. – Вот она…
Татьяна вышла из подъезда. Ей подали руку, она довольно легко вошла в автобус.
– Ну что, едем? – уточнил шофер и тронул свою машину.
Татьяна уселась возле Алеши Горчакова. Он сидел молчаливый и подавленный. Нервы никуда. Никакой нервной системы, потому что никакого детства. И будущего, похоже, тоже никакого. Алеша привез фильм, который все похвалили, но никто не купил. Его кино никому не нужно, кроме него самого. И женщины тут ни при чем. Какие женщины, когда жизнь валится…
Автобус остановился в центре города. Все шумно вылезли. Разделились на группы.
Татьяна и Алеша пошли вместе. Рассматривали архитектуру. Забредали в старые дворики. Все было обшарпанным, как после атомного взрыва. Хотя после атомного взрыва вообще ничего не остается. Значит, просто после взрыва.
– Неужели можно так жить? – удивилась Татьяна.
– Коммунисты оставили, – сказал Алеша. – Им было плевать на все. На настоящее и на будущее. Временщики.
– Ненавижу, – сказала Татьяна.
– Что?
– Машину подавления. Государство.
Вошли в очередной дворик. Татьяна достала из сумки фотоаппарат, скадрировала кусок высокой лестницы, старуху в халате и кошку. Щелкнула.
Старуха выглядела заброшенно, но ее лицо было спокойным. Похоже, она очень давно жила очень плохо. И привыкла.
– А почему демократы все это не отремонтируют? – спросила Татьяна.
– Денег нет, – ответил Алеша, как будто знал.
– Значит, у тех не было совести, у этих – денег, а результат один, – подытожила Татьяна.
Алеша не ответил. При коммунистах был четко налажен кинопрокат. Если кино выходило на экраны в понедельник, то в пятницу ты уже становился знаменит. Фильм, как пожар, охватывал все экраны, потом постепенно откатывался и затихал. Но все успевали его посмотреть, пресса успевала отреагировать, а режиссер мог купить себе машину.
Сейчас прокат разрушен. Прокатчикам выгоднее купить дешевое американское кино, прокрутить его, получить прибыль и купить новое американское кино. Молодые кинорежиссеры оказались в ловушке, и эта ловушка называется рынок. Рыночные отношения.
Татьяна нашла еще один интересный кадр. Прицелилась глазом, и в этот момент он обнял ее, проговорил хрустнувшим голосом:
– Дорогая моя…
Она была дорога ему вместе с этим фотоаппаратом у лица, с концом лета, с девочкой-цветочницей, тянущей руки, со своими неудачами – все вместе. Все в куче. Вся жизнь, со всеми ее противоречиями.
