Нарочно распахнув дверь, Наталья Фридриховна громко закричала:
– Мария, счастье-то какое! Кончилась ссылка!..
И снова заглядывали соседи – вчера несли гостинцы и желали здоровья, сегодня поздравляли с получением долгожданного документа.
Матрена Алексеевна всплакнула:
– Осподи, миленька моя-а! Ох и крупные годы мы сообча пережили!.. Уедете с Изочкой, так пишите, не забывайте нас… А комод свой, Мария, никому не продавай, я возьму… За скока скажешь, за стока и возьму…
Дочь красиво причесала и приодела Марию в нарядное синее платье для паспортного снимка – Семен Николаевич привел знакомого газетного фотографа. Статус неблагонадежности снят, пора получить вместо удостоверения личности настоящий паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик.
Мария любовалась дочкой – красивым, пышущим здоровьем ребенком, радовалась ее радости. Научилась в больнице останавливать в памяти, как на фотографии, драгоценные мгновения жизни, полюбила перебирать их, переживая заново бессонными ночами. Она знала: свобода опоздала к ней. Освободить из новых оков, повязавших пленницу, не сумела бы теперь вся власть страны. Волен был избавить только Тот, Кто не подчиняется ничьей власти.
– Ты же поправишься, Мариечка? – заплакала дочь вечером.
«Догадывается», – с печалью подумала Мария. Больше девочка не задавала этот вопрос. Поняла, что у матери нет на него утвердительного ответа.
Приходящая медсестра каждый день ставила уколы. Павел Пудович по подсказке врача добыл у спекулянтов дефицитное лекарство в ампулах, утишающее боль.
– Вы стойкий человек, – убеждала Наталья Фридриховна. – Выкарабкаетесь.
Мария впервые при ней вспомнила Хаима вслух:
– Стойким был мой муж. Как дерево на скале. А я… меня вынудила к стойкости его смерть.
– Почему ты сказала о папе «как дерево на скале»? – спросила Изочка позже.
– Он, доча, таким и был – крепким деревом в каменном грунте. Бури крутили его, крутили, не сумели ни согнуть, ни сломать и выкорчевали с пластом камня. – Мария отметила, что неожиданно для себя выразилась поэтично.
Она держалась не упорством – терпением. Не жаловалась и по-прежнему никого не впускала в свой мир, но взгляд стал мягче и открытее. Печаль знания о близящейся «другой» свободе позволила ей снять жесткую узду с подавляемых чувств.
Замурованное в хвори время двигалось болезненными однообразными рывками, часы сна плыли отданной на волю памяти каруселью, с которой все труднее становилось сходить. Тихо и виновато угасала Мария в тоске по дымчатым балтийским волнам, вздутым муссонным ветром. Осязая во сне мятное дыхание кленов и лип, скользила тенью в лучистой ряби аллей, по воде у парапета набережной; слышала неспешное движение в утренних домах, воркующий женский смех и чьи-то легкие шаги. Из прохлады вечернего воздуха прорывались к ней смешанные запахи морского порта, густоцветного лета и аромат кофе с крыла кисейной занавески в открытом окне, машущей кому-то вслед. Беглый взгляд праздно плутал по разветвлению улиц, переулков, эспланад, в бездумном блаженстве выхватывая всплывшие из подсознания детали городского пейзажа, милые мелочи, мимолетные улыбки в колыханиях приливающих к площадям толп, и ни на чем, ни на ком не останавливался. Мария целовала солнечное лицо Клайпеды, теплые древние щеки ее в трещинах мостовой. Целовала соленые губы залива, призрачную землю, дюнным песком струящуюся сквозь анемичные пальцы…
Милосердные сны воспринимались подлинным освобождением, полноценной, возликовавшей в яви надреальностью. Пробуждение почти всегда было глухим и страшным, как пинок кованого сапога в поясницу. Недуг беспощадно возвращал душу в боль и стон искалеченной холодом плоти. Вместе с тем мгновенно осмысливалась необходимость собрать остатки душевных сил и улыбаться – без видимого напряжения улыбаться дочери, соседям, навещающим чаще, чем бы этого хотелось. Опасаясь выдать себя, Мария следила за лицом и забывала о руках. Тревогу пальцев, в безотчетном порыве шарящих по постели, усмиряли янтарные бусы, подсунутые чуткой Изочкой. Мария перебирала медвяные камни, отполированные любящими руками мужа, и боль стихала.
Он давно не снился. Наверное, не желал беспокоить заранее, ожидая жену за гранью времен. А может, не знал, что она струится к нему последней живой кровью, не хотел докучать…
Однажды вспомнилась его рассудительная реплика: «Безвыходных ситуаций, кроме смерти, не бывает. Да и смерть, вероятно, выход. Или вход?»
«Я выхожу туда, где светло…» Где светло…
Чете Готлибов изначально было суждено остаться погребенными в одной земле. Мария смирилась с мыслью о смерти, испытывая вину перед жизнью: она не любила ее без Хаима. Она любила дочь.
Матрена Алексеевна уже не напоминала о продаже комода. По тому, с каким скорбным лицом соседка принесла и поставила на комод бумажную иконку Николая Чудотворца, Мария поняла, что дни ее сочтены.
– Молись, мамочка, – просила Изочка. – Ведь бывает чудо: просишь-просишь Бога, и вдруг нечаянно выздоравливаешь. Тетя Матрена сказала – бывает, правда!
– Я молюсь…
Ежедневно, ежечасно, пока не спала, Мария молилась о дочери.
– Бредит, – шептал Изочке Павел Пудович и, вздыхая, смягчал кедровым маслом обметанные лаковым глянцем губы Марии.
Она знала – сосед взял бы на себя бо́льшую часть забот, свалившихся девочке на плечи, но не решался предложить помощь. А Изочка и не позволила бы. С трогательной готовностью ухаживала она за матерью. За все каникулы ни разу не отпросилась поиграть с окрестной детворой. Любимый Изочкин лес без нее благоухал шиповником и земляникой, потом полнился грибными запахами, словно воздух сырного погреба, и, наконец, задышал осенней, чуть банной березовой дымкой. А Изочка в это время варила еду, стирала, сушила и гладила бесконечные прокладки с разводами крови, мыла Марию губкой, подстилая под ослабшее тело старую клеенчатую скатерть, втирала мази, заворачивала в прогретые пеленки…
Медсестра продолжала ходить аккуратно и, поставив укол, изумлялась с грубоватой прямотой:
– Надо же! Похудели как, а кожа не дряблая, до сих пор пролежней нету!
Целительную энергию Майис чувствовала Мария в маленьких руках дочери. Эти решительные руки выминали ее тело с упругой и ласковой силой. Изочка обладала удивительной интуицией – тем, что якуты называют «зрением пальцев». Хваткие пальцы двигались ритмично, как гребцы на веслах, точно определяли, где усилить, а где ослабить массаж, и вялотекущая кровь оживала.
– Ты устала, хватит, – пугалась Мария теней утомления под глазами девочки.
– Не устала, – упрямилась та. – Мне интересно, я как будто леплю тебя из глины…
За ужином Изочка клевала носом и вдруг резко вздрагивала:
– Мамочка? – она перестала называть Марию по имени. – Мама?!
– Все хорошо, – отвечала Мария бодро. – Ложись спать.
– Я сейчас… Я немножко помолюсь. И ты помолись о себе на ночь, ладно?
– Ладно.
Мария послушно молилась о себе. «Господи, прошу! Пусть скорее придет то, что должно! Надорвется дитя…»
Глава 17
Не северное деревце
В день рождения Изочки Марии, как по заказу, полегчало. Утром она согласилась поесть геркулесовой каши и впрямь съела почти полтарелки. Привычная боль отдалилась, ныла где-то на кромке сознания, и даже подумалось мельком: «А что, если?..» Захотелось сесть, попросила дочь сложить за спиной подушки.
– А ты не ходи сегодня в школу, – заглянув, предложил Изочке Павел Пудович. – День рождения – причина веская, и я с работы пораньше слиняю.
– Классная руководительница справку потребует.
– Нич-чо! – весело махнул рукой сосед. – Нарисуем тебе справку, а что печать ветеринарная, так кому какое дело? Может, у тебя, к примеру, колики начались в копыте правой задней ноги!
– На преступление толкаете? – притворно нахмурилась Мария.
Изочка заметила мамину игру, обрадовалась:
– Не надо преступления! Я так отпрошусь.
Поставила на табурет перед кроватью чашку с чаем, накинула пальто с капюшоном из оленьего меха от старой детской шубки. Ушла…
Мария смотрела в окно. Иней еще не расписал его узорами. Зима, кажется, не будет слишком морозной. На улице легкий ветер, но не холодно. В стекло мягко постукивает ветка с гроздьями ярко-оранжевых рябиновых ягод.
Павел Пудович привез деревце в позапрошлом году. Посадил, и прижилась южная жительница всем на радость. Студеной зимой сосед закутал ствол в старый тулуп, веточки осторожно обернул тряпками. Рябинка выдержала нашествие Быка Мороза, не замерзла. А нынче дала плоды, не обильные, но такие красивые… Матрена Алексеевна предлагала сорвать, сварить варенье – полезное, говорят, – Изочка не разрешила. Марии нравилось смотреть на рябинку.
Жаль, что не попросила Павла Пудовича купить Изочке кулек конфет «Раковая шейка» ко дню рождения, она их любит… Мария с трудом нагнулась, достала из-под края матраца заветную шкатулку. На ладонь выкатился янтарный кулон.
