Горячая приторная волна стала подниматься из живота, заполняя все горло, переливаясь в голову. Просто невыносимо пекло в груди.
Я решила немного передохнуть. Ноги у меня совсем оледенели, я их не чувствовала, может, посижу немного или полежу… А потом уже пойду… Немножко осталось… Я села, прислонилась к дереву. Мне показалось, что ко мне едет папа – на снегокате, по полю, такой веселый, молодой, поет, за ним, крепко обняв его, сидит мама… У мамы глаза голубые, яркие, развеваются легкие светлые волосы… Они едут прямо на меня, не видя меня, я постаралась отодвинуться, но не смогла… Я резко откинула голову и открыла глаза. Нет, спать не надо. Нельзя, нужно вставать и идти дальше.
Но горячие волны в голове бились все сильнее, застилая глаза зеленым жаром. Все вокруг потеряло четкость и стало разъезжаться. Сердце теперь больно скреблось и дергалось, как маленький зверек, и подбиралось к горлу. Я снова присела. Потом прилегла под дерево, так гораздо лучше и ничего не болит. Если закрыть глаза…
…Сквозь белые, веселые, искрящиеся облака, в которых я висела и легко, от каждого движения перелетала туда-сюда, переворачиваясь вверх тормашками и уже не понимая, где верх, а где – низ, раздвигая тугие, невесомые клубы, я увидела что-то темное, страшное, надвигающееся прямо на меня. «Не на-а-до!..» – кричала я, но не слышала себя. Это страшное приближалось и приближалось, пока не разрезало мои прекрасные облака. Оно подхватило меня и потащило за собой.
– Ох ты ж, да что ж это такое… – услышала я далекий гулкий голос.
Я приоткрыла глаза. Прямо перед моим лицом двигалась чья-то огромная коричневая ладонь. Мне вдруг стало нестерпимо больно и обидно. Я хотела уйти от этой страшной ладони. Я опять хотела крикнуть, но горло было забито чем-то жгущим и острым.
– Ох ты ж, да сейчас я, потерпи… Ох, тяжелая какая…
Я почувствовала, что двигаюсь куда-то над землей. И тут же услышала сильный чужой запах. Он вдруг разбудил во мне неясное воспоминание и больше не давал мне спать. Густой, шершавый табачный дым, пропитавший чей-то ватник, в который я сейчас упиралась саднящим носом.
Человек донес меня до грузовика и осторожно положил у огромного грязного колеса. Я лежала и смотрела на колесо, не пытаясь подняться. Он раскрыл дверь, подхватил меня, неуклюже и больно, под коленки и под спину и стал водружать на сиденье.
– Я сама… Мне уже лучше.
Он помог мне сесть, перебежал на другую сторону и сел за руль.
– Спасибо… – Мой голос звучал у меня в голове как будто с эхом.
Шофер смотрел на меня, и тут я сама увидела себя в переднем зеркале. Ох ты ж, действительно… как говорил мой спаситель. Вот это да… Спутанные грязные волосы, подтеки крови, синяки, нос распух, глаз подбит, огромная царапина на шее, шарфа в помине нет, воротник пальто оторван…
– Ты… сиди в общем, сейчас доедем.
В тепле машины боль начала разрастаться и жечь. Я опять стала куда-то проваливаться.
– Эй-эй, ты не спи только, – он легонько потряс меня за плечо.
Но тут самосвал подбросило, и меня тряхнуло о боковое стекло так, что показалось – все правое плечо раскрошилось и сплющилось. Зато сон совсем прошел.
– Мы где? Мне… в Москву надо.
– Так и едем в Москву. Сейчас в больницу поедем.
– Нет, не надо, я… в порядке.
– Да уж я вижу! А кто тебя так? Помнишь?
– Не очень. Я машину поймала, ночью… частника… домой ехала…
– Ясно… Ну это в милицию нужно…
Я потрогала уши. Одна мочка очень болела. Сережки на ней не было. Второе ухо не болело, но сережки тоже не было. И колец не было на пальцах. Тонкая цепочка с крестиком чудом была не оборвана. Зачем ему был мой крохотный крестик… Я осторожно прижала крест к губам. Водитель покосился на меня, но ничего не сказал. Через некоторое время спросил:
– Давай, может, сразу в милицию?
Я взглянула на него. Довольно молодой еще, жилистый, с простым рябоватым лицом мужик. Мне повезло, что он остановился в том месте и заметил меня. Мне невероятно повезло. Я могла просто замерзнуть.
– Вас как зовут? – вместо ответа спросила я.
– Геннадий. Генка, – улыбнулся шофер. – Ты знаешь, ты не переживай. Я… понимаю… гм…
Он хотел еще что-то сказать, но не нашел слов. Он, наверно, догадался, что со мной произошло. У меня была порвано пальто, колготки, я себя целиком не видела в зеркало, но лицо успела увидеть. Не знаю, как я буду играть спектакль завтра с такими синяками.
– Ну что, в больницу или в милицию?
– Домой.
– Не мое дело, но мне кажется, надо в милицию.
– Да, наверно. Я не пойму, где мы.
– Можайка, километров сорок от Москвы.
– Отвезете меня?
– Конечно. Куда?
– В любое отделение.
– Как въедем в Москву, спросим.
Я оставила заявление в милиции. Меня предупредили, что вряд ли по моему описанию кого-то найдут. Темная машина. Страшный человек, по-русски вроде говорит. Плохо, но говорит. Акцент мне понятен, могу приблизительно сказать, откуда он. И второй подсел по дороге, с тем же характерным акцентом. Обоих в лицо не помню. Помню другое. Увы, должно пройти время, чтобы забылось.
До вечера я пробыла в больнице, а к ночи решила уйти. У меня были целы руки-ноги, полежав под капельницей часа два и поев, я чувствовала себя гораздо лучше, все раны мне обработали. Теперь нужно было прийти домой, хорошенько помыться, запереть дверь на все замки, может быть, прочитать молитву, какую знаю, как-то душе легче станет. Пока на душе тошно. Потом позвонить маме.
Я решила не говорить маме о произошедшем. Вообще не говорить, никогда. Не надо ей этого знать. У нее без моих проблем болит сердце и поднимается давление. Хорошо, что я живу отдельно и она меня сейчас не видит. Просто поговорю с мамой, услышу ее голос. И она – мой, я была уверена, что она места себе не находит, что-то чувствует.
Я позвонила в театр предупредить, чтобы заменили мои ближайшие спектакли. Уже три месяца, как я вернулась в «Экзерсис», в котором было много новых актеров, театр разросся, получает хорошую дотацию, встал на ноги. Но режиссер был тот же, по-прежнему царствовала Агнесса, рисовала декорации та же художница, и всей жизнью труппы заведовал Валера Спиридонов, пытаясь вмешиваться в личное и самое личное.
Я ушла от Теодора, когда он сдал половину здания театра банку, зарплату платил кое-как, перестал репетировать, только грезил заграничными гастролями и привычно приставал ко мне. Бледные вялые руки, напряженный взгляд из-под очков, раздевающий, фантазирующий, неприятно искажающий его и без того не слишком симпатичное мне лицо. Я привыкла к этому и устала от Теодора одновременно.
Я не думала, что снова окажусь в «Экзерсисе», и, как и в прошлый раз, мне это казалось временным. Ребята приняли меня легко, будто я уходила в отпуск. Сама себе я слегка напоминала тот самый колобок, о котором говорил Волобуев, колобок, катающийся из театра в театр, но хорошо, что хоть маршрут у меня короткий – из «Экзерсиса» на волю и обратно.
– Валерий Петрович, у меня сотрясение мозга, – объяснила я Спиридонову. – Надо заменить спектакль.
– Справка у тебя будет?
– Будет.
– Почему мы должны за тебя работать? Ты точно прийти не сможешь?
– Точно. Мне надо лежать.
– Так и мне надо лежать, милая! А я бегаю с утра как заведенный! Давай, дурака не валяй, к завтрашнему дню приходи в себя. Придумала… Сотрясение мозга… Нет, мы ничего отменять не будем.
– Я не уверена, Валерий Петрович, что я смогу нормально сыграть. У меня голова болит и кружится.
– А у меня еще и печень дергает. И что из этого? Знаешь, кстати, что Колесов разбился?
– Что?!
Я не сразу поняла, что сказал Валера.
– Разбился Вовка. Ты с ним общалась в последнее время или давно его кинула?
– Нет… То есть… Как разбился? Почему? Он жив?
– Да я же говорю – разбился! Кудряшова, что, ты не слышишь меня?
– А… где… он? – Мне трудно было спросить это, сердце стучало у горла, в голове было горячо. Нет, этого не может быть, нет, ну как же так. Это из-за меня, из-за меня, точно… Наверно, уехал тогда от меня и… А я еще думала – слово держит, не появляется. А он…
– Не знаю больше ничего… – судорожно зевнул Спиридонов. – Почему я с тобой так долго разговариваю? Могу позвонить его жене, если хочешь.
Я не стала спорить, что Вовка уверял, что не женат. Какая теперь разница!
Я положила трубку и попробовала позвонить ему на мобильный. Телефон был выключен. Я позвонила на домашний. Вдруг Спиридонов все придумал, нарочно, чтобы сделать мне больно. Он считает, что я не хочу почему-то играть завтра, придумываю себе несуществующую болезнь. До разговора с ним у меня невыносимо болела голова, особенно когда я вставала и шла на кухню за водой или открывала-закрывала форточку. Лежишь – ничего, встанешь – все переворачивается в голове, тяжело, муторно.
Поговорив с Валерой, я перестала обращать на это внимание. Горячо в голове или ворочается там что-то – неважно, это признак того, что я жива. А Вовка… Что делать? Как узнать про него? Что произошло? Неужели это действительно из-за меня? Он… Вдруг он жив? Разбился – это ведь, может быть, попал в аварию. Это еще не ясно…
