– Андрыч вас всех надул, – сказал он и тоже пошевелил затекшей шеей, это вейнбаумское кресло было очень неудобным. – Я думаю, он нарочно так всех расставил, так все распланировал, чтобы основная сила досталась ему.
– Может быть, – согласился Костжевский. – Только почему же тогда он так выл?
– Наверное, не рассчитал удара. Что было дальше?
– Дальше я плохо помню. Что делал? С кем? Экстаз, да, боль и экстаз, это я помню. Как попал домой? Дома мне стало легче. Я смотрел на себя в зеркало. Трогал одежду. Вещи. Потом прибежала Валевская. Она плакала и смеялась сразу. Кричала, это Ковач во всем виноват. И она его ненавидит. Потом, что она его любит. А ненавидит Андрыча. Что Андрыч это сделал, потому что ревнует ее к Ковачу. Смеялась, никак не могла остановиться. Я принес воды, она выплеснула воду мне в лицо. Пришел Нахмансон и увел ее. Он ничего не понимал, бедняга. Он не был на премьере, что-то случилось на железной дороге, кажется, кондуктор сошел с ума, нарочно не перевел стрелку, и состав врезался в другой состав. Я… пошел к Андрычу, ну да. Он был очень оживлен. Я спросил, как он себя чувствует, он сказал, никогда не чувствовал себя так хорошо. Все в порядке, я знаю про Валевскую, знаю про тебя, это реакция, так и должно быть, пройдет немного времени, и все наладится. Ты получил силу, с которой поначалу не смог совладать, вот и все. Разве ты не чувствуешь этого электрического тока, этой легкости? И правда. Все наладилось. Мы были… легки и веселы, даже эта несчастная Корш. Она вдруг начала баловаться предсказаниями, иногда очень точными. И даже похорошела. Весь мир лежал перед нами, как роза на ладони. Только вот Ковач… Я видел, что между ним и Андрычем электричество, но думал, это из-за Валевской. Ей всегда нравились страсти, а тут она совсем обезумела. Только потом я узнал, что Ковач сразу после спектакля сжег партитуру. Он сразу понял, что-то пошло не так. Но молчал.
– Почему?
– Не знаю. Не хотел нас пугать, наверное. Андрыч уговаривал его попробовать еще раз. Быть может, угрожал. Но, похоже, Ковач и сам не знал, где ошибка. Пытался вычислить и не смог. В конце концов он просто исчез. Его пытались искать, но он как в воду канул. Больше всех расстроился, кажется, Нахмансон. Он был к Ковачу очень привязан. Потом я стал замечать странности. Поначалу незначительные. Корш опять скособочилась, стала заговариваться. Что-то прорицала, но бессвязно, невнятно. И все время смотрелась в зеркало, смотрелась в зеркало. Валевская… ну, понятно. Андрыч вернулся к своим опытам. От него воняло химикалиями, под ногтями засохшая кровь. Корш помогала ему. Кажется. Я… мне казалось, я в порядке. Нам всем казалось, что мы в порядке. Потом война. Меня вызвали в Варшаву и отправили обратно с инструкциями. Кто-то сдал резидентуру, всех брали, чохом, без разбора. Я сидел на явочной квартире и ждал связного. Пришел Андрыч. Он сказал, что да, он связной от центра, это не обсуждается. Но те приказы, которые шли через него, мне показались… странными.
– Да, я знаю эту историю.
– Но вы не знаете, что он пришел ко мне в подвал. К Сакрекеркам. Гладкий, в новой форме. Скрипел портупеей. Привел к себе в кабинет, усадил на стул. Дал воды. Сигарету. Сказал, он договорился, меня выпустят. Но я должен сказать ему, где Ковач. Он давно разыскивает Ковача, может, я… Я сказал, я понятия не имею, где Ковач. Откуда? Он поверил.
– Вы знали, где Ковач?
– Он сидел в том же подвале, – сказал Костжевский. – Его взяли за диверсию на железной дороге. Андрыч смотрел ему в лицо и не узнавал. Ковач узнал Андрыча, я видел, но раз он молчал, не стал и я. Там все подвалы были забиты. Мокрое человеческие мясо. Потом всех расстреляли. Просто ставили к стенке, оттаскивали и ставили следующую партию. А меня выпустили, да.
– Потом?
– Потом я делал все, что должно, – сказал Костжевский. – Я был неплохим командиром. Какое-то время. Потом… однажды, я брился перед зеркалом, и не узнал свое лицо. Кто я? Зачем я здесь? Я вышел и начал всех спрашивать, кто я. Прибежал порученец. Меня отозвали, конечно.
Лидия стояла за креслом, положив руку Костжевскому на плечо. И впрямь кариатида, молчаливая мраморная женщина, подпирающая чужую поехавшую крышу.
– Андрыч отыскал меня уже после войны. Он к тому времени занимал какой-то мелкий пост, что-то по культуре. Думаю, это он выхлопотал Валевской особняк. Он уже был очень странным. Заговаривался, хихикал. Толковал что-то про кровь. Говорил, надо еще попробовать, он недоучел, надо еще раз. И чтобы я нашел ему Ковача. Срочно. Срочно. Он все уточнил, он поправил кое-что в либретто, он переделал одну триграмму в пентакль и все будет хорошо! Хотя и так все хорошо, конечно. Просто будет еще лучше. Лучше? Я хотел его убить.
Костжевский посмотрел на свои руки. У него были красивые мужские руки, поросшие светлым волосом.
– Он не испугался. Опять засмеялся, лицо… все время двигалось, шевелилось. Ковач, все упирается в Ковача, он наводит справки, у него, у Андрыча большие связи; он даже написал книгу о Коваче, биографию, очень пафосную, про умолкнувшего гения, мало ли, вдруг кто отзовется. Тут уже расхохотался я. Я сказал ему, что Ковач был у него в руках, что он сам его упустил там, в подвале Сакрекерок, он просто не узнал его, не узнал его. Ковача пристрелили в затылок там же, вместе со всеми. Он сказал, не может быть, он жив, он должен быть жив, нас вообще нельзя убить, ты не знал? Я сказал, я уже мертв. И вышел.
– Вышли на улицу и…
– Пошел к Сакрекеркам. Зачем? Там уже опять был монастырь, им вернули. Пытался попасть в тот подвал. Они… ну, поняли, что я не в себе, и приютили меня. Я там рубил дрова, все такое. Их не заботило, что я совсем не меняюсь, они приняли это как… мир полон чудес, это в его природе. А это такое маленькое чудо, совсем незначительное. Потом… она там подрабатывала, расписывала им капеллу. Вот и все.
– Ты должен помнить, кто ты, – сказала Лидия низким голосом, – ты команданте. Ты защитник. Когда настанет пора подняться, ты поднимешься. Нужно ждать и готовиться.
– Я команданте, – согласился Костжевский. – Я жду своего часа.
– И вы больше никогда не видели Андрыча?
– Я больше никогда не видел Андрыча.
– А все-таки, как вы здесь оказались, Вацлав? И вы, Лидия? И зачем? Я думал, Вейнбауму грозит опасность. Я думал…
– Я попросил его посидеть со мной, – сказал Вейнбаум весело. – Нам, старикам, иногда бывает так одиноко.
– Вы нас шантажировали, – Лидия раздула ноздри. – Вы… сказали, если мы не придем… вы угрожали выставить нас из… из…
– Моя дорогая, – сказал Вейнбаум ласково. – Ну нельзя же принимать все настолько всерьез. Я никогда, никогда бы не причинил вред моему старому другу.
– Выставить? – переспросил он.
– Я, видите ли, владелец этой ресторации, – Вейнбаум скучно пожевал губами. – И масонской. И «Синей бутылки». Должны же быть какие-то развлечения у бедного одинокого старика.
– Совести у вас нет, – сказал он Вейнбауму.
– Что вы! – радостно вскричал Вейнбаум. – Какая совесть!
– Так что если вам нужна партитура, вы промахнулись, – сказал Костжевский совершенно здравым голосом. – Партитуры нет. Мало того, существуй она, от нее бы не было никакого толку.
– Разве ты не понял, Вацек, – Вейнбаум поерзал по кушетке, – ему не нужна партитура. Он и не знал ничего про партитуру. Он затеял весь этот шум, чтобы выманить Андрыча. Он ведь приехал убивать Андрыча. Убивать Вертиго.
* * *
– Коль скоро у нас ночь признаний, ваша очередь.
Костжевский поудобней уселся в кресле и вытянул длинные ноги. Лидия примостилась рядом на полу – зеркало, глядясь в которое Костжевский остается собою пределах, отпущенных ему умолкшей музыкой Ковача. Что с ними будет, когда амальгама высохнет, пойдет трещинами и свежий сияющий овал потускнеет?
– На самом деле, – он пожал плечами, – это очень короткая история. И простая. Не то, что ваша. Был человек, тихий, книжный. Занимался Серебряным веком. Малоизвестными фигурами. Конечно, мечтал раскопать что-нибудь эдакое. И вот однажды к нему по почте приходит посылка. И в этой посылке некая рукопись, причем отпечатанная на машинке.
– «Смерть Петрония»?
– Да. «Смерть Петрония». И он списывается с адресатом. И ему, нашему архивисту, кажется, что он что-то нащупывает. Потому что, понимаете, сначала в Питере, а потом в Москве какое-то время подвизался некий У. Вертиго, и хотя сам этот У. Вертиго себя ничем особенным не проявил, но был как-то связан с «Бубновым валетом», а рукопись, которую наш архивист получил, как раз и была подписана этим самым У. Вертиго. И поскольку рукопись была отпечатана на машинке и притом сравнительно недавно, то по всему выходило, что нашлись наследники и эти наследники хотят связаться… А это значит, там есть еще что-то, архив, в частности, переписка, в частности, со Штайнером, и даже, кажется, с Белым, и вроде бы эти наследники готовы ему уступить и просят не так уж много, но как можно быстрее. А это начало девяностых, и денег в институте нашему архивисту уже почти не платят, он пытается выбить какой-то грант, но это дело долгое, а наследники торопят. Так что он собирает все, что есть в доме, снимает с книжки и едет… И приезжает сюда, и останавливается в «Пионере», потому что денег на гостиницу у него, понятное дело, нет. А через пару дней звонит домой по межгороду. Матери не было, взял трубку я. Он говорил очень возбужденно, я почти ничего и не понял. Что-то о новом человеке, о музыке сфер. Почему о музыке, спросил я, при чем тут вообще музыка. Ах, да. «Смерть Петрония». Опера. Постановка. Говорил, подожди, вот я приеду, и… Ты выпил, спросил я, он вообще-то не пил практически. Он сказал, нет и засмеялся, странно… Боже мой, сказал он, этот Вертиго, ты представляешь? Я говорил с ним, он держит в ладонях тайну… Почему вы сели в тот трамвай, Вейнбаум?
