Домик дорого продать не удалось, так как там спроса на жилье не было. Но все же денег хватило открыть свой собственный аптечный киоск. Жить стало намного легче. Через год купили двухкомнатную квартиру. Аппетит приходит во время еды. Захотелось мне дело расширить. Сунул взятку одному чиновнику и получил неплохое помещение в аренду в центре города, решил там открыть приличную аптеку. Взял крупный кредит для закупки лекарств, а на следующий день – дефолт этот проклятый. Лекарства не удалось закупить, а отдавать тот кредит нечем. Брал в рублях – а расписка за кредит в долларах. И понеслось. Аптечный киоск пришлось продать, но и пятой части кредита не перекрыл. Ребята крутые, которые мне кредит дали, счетчик включили. Долг каждый день растет в геометрической прогрессии. Потребовали к концу месяца рассчитаться по процентам. В конце месяца я, конечно, не рассчитался.
Последовали угрозы. Пришли к нам на квартиру, меня как раз тогда не было, одна жена с ребенком.
Она перепугалась, не стала им открывать. Через замочную скважину по тонкой трубочке накачали в коридор бензин и подожгли. Вся квартира выгорела, хорошо, что жена с ребенком живы остались: соседи вовремя пожарных вызвали. Жена после этого случая сразу на развод подала и уехала с ребенком в другой город, там вышла замуж и сменила фамилию. Я тоже уехал в другой город, но они меня и там разыскали – у них вся милиция куплена, – еле ноги унес. Вот теперь и отсиживаюсь здесь, в глуши, уже второй год. Ни жены, ни ребенка, да и сам как бродяга. Хорошо, добрые люди приютили и паспорт не спросили. Ну и как мне дальше жить? Почему Бог так несправедлив: одним – все, другим – ничего? А если бы ребенок невинный пострадал? Почему же Бог такое допускает?
Пока они кружили по лесу, как-то незаметно вышли к тому месту, где первый раз встретились с Анатолием. Вот и береза поваленная, на которой отец Никифор сидел и плакал, тоже обвиняя Бога в несправедливости. Анатолий присел на березу, и монах сел рядом с ним:
– Дети, Анатолий, из-за наших грехов страдают. Высшая Божественная справедливость в том и состоит, что Бог каждую слезинку невинного страдальца утрет и наградит его несказанной радостью в жизни вечной. Но вот если бы к нам, грешникам, Бог был бы справедлив, думаю, никто бы из нас не был живым сейчас. Если Бог есть жизнь, то что такое грех, как не отпадение от жизни? Если грех есть отпадение от жизни, то непонятным представляется не то, что согрешивший умирает, а то, как он еще может жить. Не стоит в Боге искать справедливость в нашем несовершенном понимании. Бог прежде всего милосерд. И то, что вы еще живы и повстречали меня, – это милосердие по отношению к вам. И то, что я еще жив и повстречал здесь вас, – великое милосердие ко мне, грешному. Я – человек верующий, потому не верю в случайные встречи. Бог свел нас в этом забытом людьми уголке, значит, мы нужны друг другу. И уж конечно, оба мы нужны Богу. Это так же несомненно, как то, что настоящая жизнь для нас только начинается, и если мы этого не поймем сейчас, то уже не поймем никогда.
Сентябрь – ноябрь 2003. Самара
Всю свою сознательную детскую жизнь я сопротивлялся как мог родительскому желанию сделать из меня музыканта. И только поступив учиться в духовную семинарию, с благодарностью вспомнил своих родителей. Церковное пение пленило меня всецело. Торжественный знаменный распев[165], Рахманинов, Ведель, Кастальский звучали постоянно в моем сознании и сердце, где бы я ни находился и куда бы ни шел. Уже в семинарии я управлял вторым академическим хором. По окончании семинарии, женившись на протодиаконской дочке, я, к своей радости, получил место регента храма в городе N. и был этим счастлив, не помышляя о рукоположении в священники. Хотя тесть мой непрестанно пытался склонить меня к рукоположению, апеллируя к тому, что на зарплату регента я не смогу достойно содержать его единственную дочь. Городок наш был небольшой, примерно сто тысяч населения, но я все же сумел создать неплохой хор из педагогов местной музыкальной школы и даровитых любителей. По субботам я имел обыкновение до всенощного бдения прогуливаться по бульвару городского сквера, выходящего на небольшую набережную с причалом для парома. Вот так, прогуливаясь, я повстречал того, о ком будет мой рассказ.
Навстречу мне двигался босой, несмотря на октябрь, высокий лохматый человек. На нем прямо на голое тело был надет двубортный изрядно поношенный пиджак, явно короткие, в полоску, брюки, вместо ремня подпоясанные бечевкой. Но озадачил меня в нем не столько его гардероб, сколько то, что он на ходу читал книгу, уткнувшись в нее почти носом. При этом он шел очень быстро, широко расставляя ноги. Я подумал: «Вот ненормальный, споткнется и упадет».
Поравнявшись со мной, он остановился. Не поворачивая ко мне головы, широко перекрестившись, громко воскликнул: «Верую двенадцатому стиху псалма». Потом повернулся ко мне, осклабившись в какой-то дурацкой улыбке, сквозь зубы засмеялся: «Гы-гы-гы» – и, уткнувшись опять в свою книгу, быстро зашагал дальше. Растерявшись от такой выходки, я с недоумением долго смотрел ему вслед, пока он не скрылся за поворотом. «Сумасшедший какой-то», – подумал я и направился домой. Дома рассказал об этом случае жене. Она подробно расспросила, как выглядел тот странный человек, и сказала:
– Это наверняка Гришка юродивый. Три года назад он исчез из нашего города, поговаривали, что его посадили за тунеядство и бродяжничество, вот, наверное, вновь объявился.
– А что он имел в виду, говоря: «Верую в двенадцатый стих псалма»? – допытывался я у супруги.
Та пожала плечами:
– Господь его знает, юродивые и блаженные часто говорят загадками, но раз сказал, значит, что-то обозначает. Посмотри сам в Псалтыри.
– Что же я там найду? Сто пятьдесят псалмов – и половина из них имеет двенадцатый стих. – И, махнув рукой, я направился в церковь ко всенощной.
По дороге в храм я размышлял:
«Ну какие юродивые в наше время? Просто больные люди. Да и раньше шарлатанов и ненормальных немало было».
Мой разум отказывался воспринимать подвиг юродства. Казалось, что этот вид святости – вне учения Нового Завета. Преподобные[166], святители[167], мученики[168], на мой взгляд, несомненно, являлись ярким свидетельством исполнения заповедей Господа и подражанием какой-то стороне Его служения, а юродство – что?
Придя на балкон, я стал раскладывать ноты по пюпитрам, готовиться к службе. Народ потихоньку заполнял храм. В это время я с высоты хоров увидел, как в храм зашел тот ненормальный босоногий человек. Он подошел к ближайшему подсвечнику, взял с него только что поставленную горящую свечу и стал обходить с ней по периметру храма все иконы. Перед каждой иконой он останавливался по стойке «смирно», правой рукой с горящей свечой крестом осенял икону, затем четко, как солдат, поворачивался кругом и осенял горящей свечой пространство перед собой. Такие манипуляции он проделал перед каждой иконой, затем затушил свечу, сунул в карман своего пиджака. Эти странные действия со свечой подтвердили мое мнение о том, что передо мной – больной человек. Я пошел в алтарь, чтобы получить благословение у отца настоятеля перед службой и, не удержавшись, спросил его о юродивом Григории.
– А, Гришка опять появился, – как-то обрадованно воскликнул он, – мой сын когда-то у него учился.
– Как «учился»? – опешил я.
– Да он не всегда такой был, раньше он был учителем литературы Григорием Александровичем Загориным. Но потом что-то с ним произошло, попал в психушку. В школе поговаривали, что он на Достоевском свихнулся, стал ученикам на уроках о Боге, о бесах говорить. За уклонение от школьной программы его в гороно вызвали на разбор, а он и ляпнул им, что Гоголь с Достоевским беса гнали, а тот взял да во Льва Толстого вселился, а от него на Маяковского и других советских писателей перекинулся. Ну, ясное дело, его в психушку направили. Выйдя оттуда, он странничает по храмам.
– И что же, он босиком круглый год ходит?
– Нет, – засмеялся настоятель, – но обувь надевает только тогда, когда выйдет приказ министра обороны о переходе на зимнюю форму одежды. Вычитает об этом в газете «Красная звезда» и обувается да одевается в какое-нибудь пальтишко.
Вечером, возвратившись от всенощной домой, я после ужина стал готовиться к воскресной Божественной литургии. Просматривая партитуры и раскладывая ноты по папкам, ловил себя на мысли, что из головы не выходит образ этого странного юродивого. Закончив разбираться с нотами, я открыл Псалтырь. В восьмидесяти пяти псалмах имелись двенадцатые стихи. Я прочитал их все, но так ничего и не понял.
«Да что же значит – веровать в двенадцатый стих псалма? Ерунда все это», – подумал я с раздражением и отложил Псалтырь.
Пока возился с Псалтырью, не заметил, как время перевалило за полночь. Так поздно ложиться я не привык, глаза уже слипались, поэтому не стал прочитывать «молитвы на сон грядущим», а, перекрестившись, сразу лег в постель. Уже лежа в постели, я прочитал молитву: «Господи, неужели мне одр сей гроб будет…»[169] – и сразу заснул.
