Ну, как водится, все пошушукались и забыли. И еще оценили начальницу – молодец баба. Не стерва! И характер будь здоров! Ни ухом, ни рылом, как говорится! Вот это выдержка! И приклеилось еще одно прозвище – Железный Феликс.
Но Ольга об этом ничего, слава богу, не знала.
Артем и Ксюша вскоре поженились. Отмечали и на работе – молодые проставились, как положено.
Начальница подарила кофемашину. С намеком? Наверно. Жених смутился и растерялся. Невеста обрадовалась.
Боже! А чего это стоило начальнице… Не будем о грустном. Не будем. Праздник все-таки – свадьба!
* * *
Дома тоже приходилось держать себя в «ежовых». Чтобы никаких вопросов. Ни от матери, ни от Машки. Даже здесь не поскулить, не пожаловаться, не поплакать…
А они и не заметили – мать с отцом «буйнопомешанные» на правнуке, Машка в своих делах. Только Гаяне как-то странно на нее смотрела. Впрочем, может быть, кажется? У нее, у Гаяне, всегда в глазах плещется грусть и печаль. В прекрасных, бархатных глазах.
Нет, не показалось – подошла она как-то, вздохнула и провела по Ольгиным волосам:
– Девочка моя! Бедная девочка!
Ольга вдруг прижалась к Гаяне и разревелась.
Та – ни вопроса, ни слова. Просто обнимала и гладила – все.
А что еще, собственно, надо? Ничего. Просто чтобы пожалели.
Хотя бы – иногда.
И еще один осколок в сердце прибавился.
А через полгода, под самый Новый год, умер Борис Васильевич. Скоропостижно – лег спать после обеда и не проснулся.
«Легкой жизни я просил у Бога – легкой смерти надо бы просить».
Похоже, что он ее выпросил, легкую смерть.
Вскоре после его смерти Никоша с семьей уехал в командировку в Японию. Получить в свою лабораторию Николая Луконина, прекрасного специалиста в области дифференцирования тканей, было огромной удачей.
* * *
Эти два события, смерть мужа и отъезд сына, которого она недавно вновь обрела, резко и быстро подкосили Елену. Она потеряла интерес ко всему.
Смысл жизни, казалось, был безвозвратно утерян. Ей стало неинтересно даже читать – любимое прежде занятие. Раньше она с удовольствием пересматривала старые советские фильмы – те, что из ее молодости. Теперь, когда Ольга звала ее к телевизору, она отмахивалась: «Ну сколько можно, Леля!» Слегка оживлялась, когда в ее комнату забегал Арсюша. Но скоро утомлялась и просила его увести.
Она не хотела вставать с кровати, совсем потеряла аппетит, и любое общение, даже с любимой дочерью, было ей откровенно в тягость.
И даже скрывать этого она не хотела.
Теперь была только одна радость – звонки от Никоши. Иногда он был очень занят, и тогда трубку брала Катя. Катя подробно рассказывала ей об их жизни, посвящала в успехи Никоши, рассказывала про японскую кухню, которой сначала они были очень увлечены, а потом всем захотелось борща и селедки с черным хлебом. Присылала фотографии Токио – с подробным и тщательным описанием достопримечательностей. Уговаривала Елену приехать к ним погостить.
Елена могла ворковать с ней бесконечно. Даже Ольга смеялась: «Ревную, мам!»
– Какая она чудесная женщина! – заключала после разговора Елена. – Как же Никошке с ней повезло!
Ольга, Машка и Гаяне переглядывались и улыбались. А Машка ехидно, в своем стиле прокомментировала:
– Зрение, Леночка, пораньше надо было проверить!
– Зачем? – изумлялась Елена.
– Чтобы Катю быстрее разглядеть! – вздыхала Машка, сетуя на Еленину непонятливость.
Ольга не знала, чем угодить матери. Покупала в супермаркете всяческие деликатесы – от икры, рыбы, сказочных пирожных с фруктовым желе и свежей малиной до зимних арбузов и черешни, волшебным образом лежавших ныне на прилавках и по-прежнему удивлявших бывших советских неизбалованных граждан.
Елена только расстраивалась:
– Ну зачем такие траты, Леля!
– Поешь! – чуть не плакала дочь.
Елена вяло отламывала ложкой кусочек пирожного, больше похожего на нарядную брошку, съедала пару черных, размером со сливу, приторных черешен, откусывала кусочек от бутерброда с севрюгой, светящейся насквозь янтарным застывшим жирком.
Потом извинялась, видя расстроенные глаза дочери:
– Ну ты же знаешь, какой из меня едок!
Ольга подумала, что в принципе у матери аппетит по жизни (новое модное слово!) очень размеренный. Если не сказать – слабоватый. А точнее – никакой. Никогда ни от чего она не приходила в бурный восторг, никогда ничего страстно, по-женски, не желала. Не имела хрустальных и несбыточных «мечт». Всем была довольна и ни на что не роптала. И в этом, наверное, были ее мудрость и ее счастье – ей всего хватало.
В общем, ни желаний, ни жалоб. И что это – неизбывное, знаменитое русское долготерпение? То, которое сродни внутреннему рабству?
Или все-таки было недовольство жизнью, которое она мужественно и достойно претерпевала и перебарывала? Да и кто знает, что за демоны в чужой душе?
Прекрасная русская женщина, полная добродетелей и достоинств.
И сколько таких долготерпивиц в огромной стране?
Только плечи опускаются все ниже и голова…
А путь продолжается.
И еще мысль – вот такая вот жертвенность, с большой буквы, и есть единственный способ сохранить семью. То есть – быть «за мужем».
Такое вот открытие. Поздновато.
* * *
Примерно через полгода после смерти Бориса Васильевича мать и дочь начали разговаривать – так много, часто и подробно, как не говорили никогда. Вспоминали семейные события, веселые и грустные. Вот только совсем печальные старались обходить стороной.
Елене хотелось говорить о муже, вспоминать историю их любви, молодость. В голове всплывали совсем забытые и незначительные, казалось, подробности, которым теперь она придавала большой и глубокий смысл. Она, как часто бывает, совсем не помнила плохого – словно ни разу в жизни он не обидел ее, не расстроил и не огорчил. Сейчас он казался ей благородным, смелым, прекрасным – таким, которым хочет видеть возлюбленного любая женщина.
Она подолгу перечитывала его письма – те редкие послания, которые он посылал ей, когда она отдыхала с детьми.
Письма были довольно сухие, скорее бытовые – но она и в них находила между строк то, что ее трогало и радовало.
Еще она благодарила Бога за то, что он дал им так прожить последние годы – вместе, дружно и неразделимо.
– Нажились мы с отцом, – говорила она. – Так нажились – за всю нашу жизнь. Только тогда я наконец осознала, что он для меня значит. И он осознал, Леля, я это точно знаю. Чувствую. Он же не мог без меня ни минуты, помнишь? – Она требовала от дочери подтверждения. – Вот даже смешно – старые, больные, немощные. Пережившие столько горя… И мы были счастливы больше всего именно тогда, в последние годы! После таких потерь и растрат!
Говорить они могли допоздна, до полуночи. Потом Елена спохватывалась:
– Лелька, тебе же рано вставать! Совсем я рехнулась, дура старая! – И она гнала Ольгу спать.
Ольга уходила к себе, поцеловав мать на прощание. Уходила со щемящим чувством и мыслью – а ведь скоро этого не будет! Ну или не скоро, дай Бог, пожалуйста, дай! Или – когда-нибудь. И от этого «когда-нибудь» было не менее страшно. Так страшно, что она, как в детстве, долго плакала («Мама, а ты никогда не умрешь?») и не могла уснуть.
Даже нет, не как в детстве. Гораздо страшнее.
Потому что в детстве не понимаешь всей неотвратимости жизни. К счастью.
* * *
Дмитрий Андреевич Колобов позвонил ей поздно вечером, в полпервого ночи.
Спросил:
– Не занята?
Она удивилась:
– Что за любопытство? А если и занята? Ты что, положишь трубку?
Он согласился:
– Не положу.
– Говори, – вздохнула она. – И, пожалуйста, по делу и покороче. Завтра рабочий день, между прочим.
Он тяжело вздохнул, пару раз хмыкнул в трубку, откашлялся и наконец начал – после ее короткого и требовательно-раздраженного «ну!».
Он поведал, что умерла маман и посему он полгода в глубоком трансе и, можно сказать, в трауре.
Ольга молчала и соболезнований не высказывала.
Потом он еще покашлял и сообщил, что получил грант во Францию. Точнее – в Лион. Работа прекрасная, условия дивные, что у французов бывает нечасто.
Она по-прежнему молчала.
Он тоже на несколько секунд замолчал, раздумывая, видимо, стоит ли продолжать так красочно распинаться.
Делать нечего – продолжил. Пару минут он расписывал квартиру с двориком и пышным палисадником, прекрасный район, близость метро и магазинов. Еще раз упомянул про условия, в частности – жалованье и всяческие бонусы.
Ольга молчала. Наконец он не выдержал:
– Ну что ты молчишь? Неинтересно?
Она усмехнулась:
– В каком смысле?
– В общечеловеческом, – зло ответил он.
– А, в этом… – протянула она. – Тогда – да. Я очень за тебя рада! Очень, Дима. Можно сказать, счастлива.
– А почему столько неприкрытой иронии и цинизма? – осведомился он.
– Ой, прости! – в тон ему ответила Ольга. – Жизнь научила радоваться за других сдержанно. Понимаешь, о чем я?
