Он сильно дернул – и извлек из-под завалов куклу, ту самую, с отпиленной ножовкой ногой и культей, перебинтованной и замазанной зеленым фломастером.
– У меня-а-а еще карандаши-и-и там остали-и-ись… – горестно завыла Женька. – И кр-а-а-аски-и-и…. и уче-е-ебни-и-ики…
«И вилки-ложки, – мысленно перечисляла я. – И все постельное… и наши невеликие запасы крупы. И все кухонные принадлежности. Холодильник. Микроволновка. Мой новый махровый халат, который я еще ни разу не надевала. И куртки. И сапоги. И… и вся наша жизнь. Не больше и не меньше. Да, именно жизнь. Вот так…». Но ничего этого я не стала озвучивать вслух.
– Раскопаем, Жень! – притворно жизнерадостно пообещала я. – Обязательно раскопаем! И краски. И в первую очередь – учебники!
– И-эх! – надсадно крякнул у нас за спиной Полканыч, таща из-под обломков спинку никелированной железной кровати – той самой, на которой я планировала сегодня вечером уложить свекровь, и с лязгом бросая ее в кучу такого же искореженного металла.
Тут только я опомнилась:
– А что это вы здесь, у нас, делаете?
– У кого это – у нас? – ядовито осведомился сосед. – Тута теперь того… нету жилого строения! И докýментов у вас на него тоже нету!
– Докýменты у нас как раз есть! – выпалила я. – В погребе! Все есть – и книга домовая, и приватизация, и даже земельный налог уплачен!
– Да чего ж ты кричишь? Ну есть так есть. Только все одно разворуют! – упрямо талдычил сосед. – А так сдадим на металл, половину тебе честно отдам!
Он выудил из груды битого кирпича помятую алюминиевую кастрюльку, в которой я варила Женьке манную кашу, и радостно возопил:
– Люминий! А в проводке медь! Провода-то какие – старые еще! А може, и нержавейку найдем!
– А мы ехали и видели, что возле яра танк подбитый стоит, – неожиданно сказала Женька. – Тоже сгорел… уже.
– Где? – встрепенулся Полканыч, переставая тыкать тонким стальным щупом в то, что осталось от нашего дома.
– Там! – Женька ткнула пальцем в северо-западный угол горизонта.
– Надо бечь… – деловито пробормотал любитель дармового металла. – С кумом договориться, автоген взять…
– А где мы теперь жить будем? – вдруг с несказанным удивлением в голосе спросил мой ребенок. Свекровь стояла в стороне – молча, безучастно свесив руки вдоль платья, которое мешком висело на ее исхудавшей и ставшей костлявой фигуре.
– А зачем вообще – жить?.. – внезапно спросила она как бы саму себя страшным, свистящим шепотом.
Вот тогда я рухнула прямо на битые кирпичи и зарыдала.
Аня
– Вы его знаете! – уверенно сказала я.
– Знаю, – неохотно согласился Жук. – Только он не совсем то, что вы думаете.
– Это как?
– Как он попал сюда, в госпиталь? – вопросом на вопрос ответил он. – Что еще при нем было? Как он был одет? – продолжал спрашивать человек, неизвестно о чем разговаривавший в палате с тем, кто лежал там в коме.
– Я обязана отвечать?
– Если хотите, чтобы я рассказал о нем все, что знаю… хотя именно вам, я думаю, вряд ли захочется это узнать. – Он проницательно взглянул мне в лицо. Глаза у него были усталые.
– Почему?
Он упрямо молчал, и я сдалась:
– Тут нет никаких военных секретов. Он… наш пациент. Поступил в госпиталь с многочисленными осколочными ранениями. Огромная потеря крови, коллапс. Сердце остановилось. Реанимационные мероприятия вам, думаю, неинтересны. Форма, как и во многих подобных случаях, была совершенно непригодна – мы ее разрезали, сняли с него буквально по частям…
– Выбросили? – быстро спросил Жук.
– Да… наверняка. А что? Там могло быть что-то? Удостоверение личности? Но у нас все очень внимательно просматривают. Был тайник? Вы знали?
– Ничего я не знал! – отрезал он. – Просто… предположения. Еще что-нибудь при нем было?
– Детский рюкзак. В нем кукла без ноги и тетрадь. Дневник женщины откуда-то из-под Луганска. Но я его очень внимательно прочла. В нем ни слова о том, кем он может быть. Ребята говорят – рюкзак у него был надет на плечо, то есть это точно его вещь – зачем бы иначе он его нес? А в кармане нашли ваш телефон. Он, собственно, и спас ему жизнь. Осколок застрял в нем, как раз напротив сердца. Только кончиком вышел и задел. Просто царапина. Если бы не телефон, я думаю, он бы прошил его насквозь. Хороший корпус…
– Титановый… – процедил Жук сквозь зубы. – Рюкзак покажете?
– И куклу?
– И куклу. А те… которых с ним вместе привезли – они его знали?
– Вместе с ним был только один раненый – из другого батальона. Он наткнулся на него в степи, когда тот был уже совсем плох. Говорят, нес на себе до самого расположения наших…
– Наших, ваших…
– Простите, что?..
– Кого он нес? Я просто уточнить хочу?
– Слушайте, вы слишком много вопросов задаете…
– Этот ваш больной, – сказал Жук жестко, – был в Донецке вместе с сепаратистами. Которые меня выкрали.
– Как?! – ахнула я. – Нет… не может быть!
– Я его очень хорошо запомнил. Три дня сидел с ними в подвале, пока отец не привез за меня выкуп. Другие двое были совсем отмороженные ублюдки, а этот… он на «скорой» приехал, вызвал меня из дома, сказал, что брат в больнице, что ранен тяжело. Ну, я и поехал с ними. Вот такая история, милая доктор Аня.
Я сидела не в силах больше вымолвить ни слова. Выходит, тот, за которого я так долго боролась, ради которого просиживала здесь дни и ночи… в которого влюбилась, как последняя дура… да, как дура, черт побери! – он оказался сепаратистом? Врагом? Нет, а как же тот, которого он вынес с поля боя? Которому спас жизнь? С которым я тоже долго разговаривала? Он и сейчас пока здесь, в госпитале… И его слово может быть против слова Жука! Шантаж, похищение… Телефон, в конце концов…
– Я вижу – у вас шок.
– Вроде того. – Я тряхнула волосами, словно бы отгоняя от себя все только что сказанные слова. – Ваш телефон… он его у вас забрал, да?
– Не совсем… Эти двое… которые были с ним, они ему приказали вывезти меня в степь, застрелить и закопать…
Теперь это действительно был шок. Голова кружилась, в ушах стоял звон – верный признак надвигающегося обморока.
– Эй… – потряс меня за плечо Жук. – Водички хотите?
Я жадными глотками пила воду прямо из бутылки, а он сочувственно – да, именно сочувственно, а не насмешливо, как того можно было ожидать, – смотрел на меня.
– А что… что дальше? – хрипло спросила я.
– Он вывез меня из Донецка, позвонил отцу и предложил приехать забрать меня. Признаюсь, я не сразу ему поверил. Мы с ним долго… разговаривали. Мне тогда уже не о себе надо было думать, а попытаться отца уберечь, не дать попасть в ту же западню. Понимаете? У него слабое сердце. Он бы… не вынес того, что я.
– Вас били?
– Переломали ребра, пальцы на руках… ну и еще так, по мелочи.
– И он… тоже бил?
– Нет. Он не бил. Он это все снимал.
– Как?..
– Камерой. Чтобы послать видео моему отцу.
Наверное, слезы катились из моих глаз уже давно, потому что он вытащил из кармана очень чистый, идеально отглаженный носовой платок и протянул мне:
– Возьмите. И еще: он не стоит ваших слез. Хотя… он поступил со мной честно. Более того, он отдал моему отцу деньги. Выкуп. Не весь выкуп – а свою часть, я так понимаю. Двадцать тысяч долларов. Немалая сумма. Я думаю, в нем просто проснулась совесть… может быть, не вовремя. – Жук криво улыбнулся. – А то, что он вынес на себе раненого бойца… конечно, честь ему и хвала, но… предавший раз предаст снова, – сказал он, как припечатал.
– Значит, он из Донецка?
– Возможно, – как-то уклончиво сказал Жук. – Но я его раньше там не встречал. Город-то большой… был. Хотя… мне он сказал, что вроде бы из России приехал.
– Может быть, он понял… что его обманывают? Может быть, он сам – тоже жертва?..
Я еле шептала – силы окончательно покинули меня. Мои слезы уже насквозь промочили безупречный платок, но я все плакала и плакала.
– Я рассказал вам все, что знал. Мы же так договаривались, правда?
– Да… конечно. Спасибо. Теперь буду знать… где искать. Пойдемте, я вас провожу до проходной.
Я шла рядом с Жуком, старательно отворачиваясь в сторону, когда навстречу попадался кто-нибудь в белом халате. Хотя я и ополоснула лицо холодной водой у раковины в ординаторской, я все равно знала, что глаза у меня красные, а нос распух. Впрочем, слезами у нас никого не удивить. Плачут все: родственники, друзья, те, кто приносит волонтерскую помощь… плачут и врачи – от бессилия, от горя, от радости. Плачут даже сами бойцы – слабости присущи всем… а боль или тоска порой бывают невыносимы.
Через отмытые до блеска стекла стеклянной кабинки проходной я смотрела, как уходит Жук, но он не уносил с собой моего негодования, разочарования, нарастающего гнева. Это все ширилось и росло… как будто тот, что безмолвно лежал в палате, продолжал предавать, шантажировать, похищать…
