– За тех, кто убивает? – Она всмотрелась в Его запрокинутое к небу лицо. – За убийц?
– Я же Сам сказал, ты же помнишь: Я пришел не к праведникам, но к грешникам. Разве войну развязывают праведники? Разве друг в друга – праведники стреляют?
– Нет… Грешники… – прошептала Алена. – И я тоже – грешница… Как же Ты…
Он понял. Поднял раненую руку, и Алена припала губами к Его руке; и ей под губы натекла Его горячая, последняя кровь.
– Если Я взял тебя служить со Мной мою последнюю службу – значит, Я давным-давно простил тебя. Я же сказал тебе: Я люблю тебя. Помни Меня. Прошу тебя – помни Меня.
– Ренат! – крикнула Алена в исступлении. Он улыбнулся, глядя на нее снизу вверх остывающими, стекленеющими глазами.
– Да, Я – Ренат, – сказал он. – И Руслан. И Андрей. И Фарух. И Степан. И Муслим. И Сергей. И Фархад. И Иван. Я – это ты, Алена. Когда Я умру, Я буду – ты. Похорони Меня здесь, пожалуйста. Здесь. Среди камней. В жесткой земле Моей родины. В горах. Пусть Мое сердце лежит теперь здесь, в горах.
– Не уходи! – крикнула Алена. Она плакала уже в голос.
Он поднял руку и слабо, нежно погладил ее по вздутому, страшному шраму у нее на груди, над ключицей.
– Служба еще не окончена, – сказал Он слабым, уходящим голосом. – Ты же еще не причастилась. Вкуси!
Он поднял руку. Алена взяла ее, тяжелую, горячую, будто сейчас из печи.
– Как же я…
– Смелее. Времени мало уже.
Она наклонила голову и прижалась губами к горячей, хлебной мякоти Его ладони.
И все лицо закрыл Он ей ладонью; и она погружалась губами, глазами, щеками в горячее, живое, хлебное, родное, последнее.
– Крови… испей…
Он указал на Свою грудь. По выпуклой пластине смуглой мышцы, по дуге ребра стекала алая, похожая на горское вино кровь. Алена склонилась ниже и поцеловала Его там, где сердце. В ее губы и зубы скользнула, омочив их, последняя сладость земли, ее разбомбленного, ветхого мира.
– Ну вот… – Он облегченно вздохнул. – Ты убивала, любимая моя. Теперь ты – святая.
– Но разве так бывает?!
Она не поняла, крик это был или шепот.
– Там, где Я есть, будет все и всегда, как великое чудо. Даже когда Меня не станет совсем. Ты не плачь. Дух Мой жив. Возьми его. Возьми Мой дух от Меня. Обними!
Алена, дрожа, послушно наклонилась и обняла Его, лежащего на камнях, за сильную шею. Приблизила лицо к Его лицу. Он выгнулся дугой, коромыслом, к небу в несказанной муке; она поняла, что Он умирает. И, торопясь, боясь, что не успеет, прислонила лицо свое к Его лицу. Ее губы нашли Его губы.
Она поцеловала Его и поймала Его последний выдох губами.
И это был ее первый вдох.
– Разве я родилась?.. Скажи мне…
Он молчал. Вытянулся на земле. Кровь еще текла из ран. И уже переставала течь.
Алена прислушалась к себе.
Дух, сказал Он, дух Мой перейдет в тебя, и ты…
«Что буду делать я теперь? Где я? Что со мной? И куда ушел Он?»
Она глядела на вытянутое по земле тело. Радостно, празднично билось сердце.
«Он умер, как солдат. Он сказал: после Моей смерти никто больше не убьет друг друга. Он просил: похорони меня здесь».
Алена встала, отерла слезы, пот и кровь с лица. Огляделась. Невдалеке валялась совковая лопата. Она взяла лопату и стала рыть каменистую землю. Земля с трудом поддавалась. Но Алена все рыла и рыла, и все росла и росла яма. И ни одного выстрела не было слышно в ставшем внезапно чистом и прозрачном, как хорошее светлое вино, горном холодном воздухе, в нежной ночи. Звезды шевелились, кучно, как свечи в старой церкви, горели, бились над головой. Журчал, невнятно бормотал свою древнюю молитву ледяной ручей.
Алена вырыла большую, хорошую яму, перетащила, ухватив под мышки, по камням Его тело – и перевалила, столкнула в яму.
– Прости, что я без гроба Тебя…
Стала засыпать яму, швырять землю, камни лопатой.
Засыпала. Передохнула. Кинула лопату прочь.
Села перед могильным холмом. Сгорбилась. Уткнула лицо в ладони.
И ночь накрыла ее, отслужившую последнюю литургию, черным горским платом, расшитым крупным речным жемчугом, горным хрусталем, кусками битого розового, голубого перламутра.
СВЕЧАЯ скосила глаза на алюминиевую серую, как шкурка крысы, миску, что стояла у меня на тумбочке.
В миске лежал засохший пирожок. Его никто не съел.
И я тоже не съела. Я не хотела есть.
«И никогда не захочешь больше. Все, отъела свое».
– Сестра, – беззвучно пошевелила я губами, – сестра…
Пух-пух – мягко подошли мягкие тапочки к моей койке.
– Что вам?
Ира слегка присела и наклонила щеку к моей щеке.
– Вынь… из миски… пирожок…
Ира вынула, поднесла к моему лицу.
– Нет… не хочу… положи на тумбочку.
Ира положила пирожок на тумбочку. На ее круглом лице мерцала, как вода в ведре, покорная усталость: ну что тебе еще надо, старуха, что ты хочешь?
– Ирочка… у тебя… есть свеча?
Я думала, она удивится.
Она не удивилась.
– Свеча? Есть. На кухне, в ящике, лежат три свечки парафиновых. На всякий случай, если вдруг электричество отключат.
Она хихикнула тихо.
– Ирочка… прошу тебя… принеси мне свечу… и поставь… вот сюда… в эту миску… пусть горит…
Ира повернулась и беззвучно, пуф-пуф, вышла из палаты.
Она скоро вернулась. В руках у нее вытягивала тонкую белую шейку обыкновенная парафиновая, хозяйственная свеча.
Ира пошарила в кармане халата, вынула спички. Зажгла фитилек. Поводила спичкой под парафиновой ножкой, чтобы подтаяло, закапало и приварило свечу к алюминиевому дну миски.
Вот она стоит, свеча, в пустой миске. Горит. И я смотрю на нее. На огонь. Еще смотрю.
– Спасибо… доченька…
Ира вздохнула.
– Все? Так оставлю? Пойду?
– Оставь.
– Не упадет? Пожар вдруг…
– Иди.
Лидию Викторовну унесли в мертвецкую. Мария спала, как всегда, молитвенно сложив коричневые большие и бугристые, как корни, руки на груди. Свеча тихо лила в темное пространство медовый огонь.
Свеча дарила мне последний свет. Мне хотелось отблагодарить живую свечу.
И она догорит. И ее не будет. Значит, надо поспешить.
Я повернула к свече лицо, и серая миска, где она стояла и горела, почудилась мне сияющей, золотой чашей.
– Милая… Спасибо, что горишь…
Фитиль чуть потрескивал.
– Господи, спаси всех живых… мертвых благослови…
Свеча тихо покачивала ярко-оранжевый язычок.
Фортка под порывом ветра раскрылась, в палату пахнуло сквозняком, уличной гарью, речной холодной свежестью, нанесло снега.
Колючие зерна снега на моих сморщенных щеках.
– Всех сохрани и спаси…
Ручей сквозняка перестал течь.
Настала великая тишина.
За темным окном молчал вечер.
– Дай мне кончину легкую… легкую смерть, Господи, дай…
Свеча ровно, ярко, мощно горела в алюминиевой миске. Будто кто-то плыл в пустой лодке и держал над головой яркий факел.
Я глядела на свечу, и глаза мои болели, слезились, слезы текли из углов глаз на серую больничную простыню, на наволочку с черной казенной расплывшейся печатью.
– Прости, Господи, меня за все…
Огонь метнулся вбок. Вспыхнул. Восстал во тьме.
Все темнее, все беспрогляднее становилось в палате.
И это была уже не палата, а темная пещера, преисподняя келья, и я была – последняя монахиня, молящая за последних людей последнего Господа перед наваливающейся кромешной тьмой.
Руками – не удержать. Только шептать в слезах; только любить.
– Милые мои!.. Родители мои… Простите… скоро вас увижу… обниму…
Тьма сгустилась до непроглядной черноты. Пламя из оранжево-медового превратилось в ослепительно-белое.
Звезду вбили в черную тушу ночи. Слепит зрачки, белой иглой входит под веки.
– Бабушка Наталья! Бабка Апа! К вам иду… Так вас люблю!
Свеча мигнула мне. Раз, другой.
– Хорошо на земле жить хотела… Есть, пить, на кружевах спать… а воевала… и вот умираю… как все…
Остался во тьме один огонь. Это уже не свеча. Голое пламя съедает всю ложь, весь мусор.
На белом чистом пламени сгорает вся грязь, которую ты пронесла на подошвах своих.
– Сыночек… молюсь за тебя…
Огонь стоял высокой белой струной, натянутой, как тетива.
– И другой сынок мой… ты… имени твоего не знаю… и никогда не узнаю… За тебя молюсь! Ножки твои целую. Ручки твои целую. Животик твой целую. Прости свою мать. Прости убийцу твою…
Огонь стоит высокой натянутой белой струной.
Белый клинок надо мной. Огненный нож. Один в пустом черном мире.
Тишина и огонь. Больше ничего.
– Не плачь, Алена, – сказала я себе. Но было поздно.
Огонь вошел в глаза, под череп. Стекал на казенную наволочку с черной печатью.
МАЛЕНЬКАЯ АЛЕНА ПИШЕТ СТИХИ. СОН АЛЕНЫ В БОЛЬНИЦЕ– Мама, дай мне листик бумаги!
– Вот, возьми.
– Да нет, не такой! Не тетладку! Из вальбома.
– Из альбома.
– Нет, из вальбома, потому что его я везде валяю!
