Топка кислородного костерка под названием новая жизнь начинается только при условии, что случайная встреча двоих высечет вдруг искру и превратит этих сопряженных друг с другом незнакомцев, иногда и независимо от их желания, в отца и мать.
Искрящийся бенгальский огонь плотской любви дарит людям большие семьи.
Но в любой семье каждый растапливает свой костерок самостоятельно.
Ему обязательно помогут дровишками – как-то покормят и в младенчестве, потом в детстве, а в юности он все возьмет сам, любым способом.
Кто – как тот ласковый теля, который двух маток сосет.
Кто-то – как сможет, не задумываясь, иногда и выламывая руки тем, кто его любит.
Другой – как клоп, или пиявка, не отвалится, пока не насосется.
Иной – и вовсе как глист, невидимый сидит внутри в печенках и там же и гадит, где жрет.
Но большинство для горения этого костра на полную катушку начинает работать самостоятельно. Чтобы и прокормиться, и отдать долг, и позволить себе роскошь самому кормить свою собственную семью и детей.
А бомбы эти, то есть мы сами, человеки, по-разному взрываются, то громко, то, как вдали – глухо и неприметно, но взрываются все и всегда. Святая смерть – умереть сразу, не успев ощутить боли от собственного распада. Или во сне, дома, не болея, а внезапно – тихо уснуть и не проснуться. Эта святая смерть, в чистоте телесной, даруется немногим.
Если смерти – то мгновенной…
Некоторые бомбы просто с шипением гаснут, некоторые лежат десятилетиями в земле и не взрываются до очередных раскопок прошлого – и тогда их обязательно пытаются обезвредить, то есть осуществить заветную мечту самой этой биобомбы быть уничтоженной чужими руками.
Но бывает и так, что чужие-то руки оказываются невинными мальчишескими: налетают на такие бомбы, давно затаившиеся в прежних, заваленных новым мусором руинах, мелкие несмышленыши – дети и пытаются подорвать найденное богатство, не прислушиваясь к грозно предостерегающему молчанию неразорвавшегося снаряда.
* * *
В ту пятницу мысли Николая о ребенке от Веры прервал длинный одинокий звонок.
Кто-то из соседей открыл, о чем – то спросили, потом голоса двинулись внутрь квартиры, вдоль по коридору зазвучали шаги – точно, грохот от подкованных сапог, этот звук Николай смог бы узнать и во сне – и вот кто-то остановился перед его дверью и постучал – но не властно, а осторожно, неуверенно как-то.
Николай встал с дивана, оправил рубашку, поддернул брюки – ремень он вынул, когда завалился почитать – и спокойно сказал:
– «Да! Войдите!»
На пороге за открывшейся дверью, невольно зажмурившись от прямого света ярких еще, хоть и предсумеречных лучей солнца из огромного окна, возник небольшого роста, но крепкий и очень голубоглазый и светловолосый – или седой? – старший сержант в полном походном обмундировании.
– «Я извиняюсь, здравствуйте, а Вера здесь живет?» – спросил сержант, и, не давая ответить, тут же продолжил: «А Вас я знаю! Вы – Николай, верно?»
Николай Андреевич утвердительно кивнул, вроде бы и поздоровавшись, и жестом пригласил гостя пройти поглубже в комнату, после чего прикрыл за ним дверь и молча стал снимать с него шинель.
Гость поддался легко, начал рассупониваться, поглядывая с опаской на свои кирзовые сапоги, на что Николай Второй ответил щедрым хозяйским отрицательным жестом – мол, ничего, ничего, не надо разуваться, и так сойдет! – и тогда гость, облегченно вздохнув, вынул из вещмешка два каких-то явно мягких газетных свертка, пару банок мясных консервов, буханку черного, по-деревенски душистого хлеба и, наконец, поллитровку.
Коля в ответ достал из буфетных недр два чайных стакана, начатый батон белого московского хлеба, блюдце с сыром, тонко нарезанным еще вчера и успевшим пустить значительную слезу посередине завернувшихся осенними листьями подсохших ломтиков, две чайных чашки, фаянсовый чайник со старой некрепкой и полу спитой уже заваркой и сахарницу с песком и двумя слипшимися навек карамельками типа «подушечки» – более в буфете Пелагеи ничего съедобного не оказалось…
«А Верочка где?» – усевшись за гостеприимный стол, спросил сержантик.
«На работе, придет после восьми вечера.»
«Эва, как поздно – то! У меня билет на Курский вокзал до родины, до Черни Тульской области, на шесть вечера! Что же, я так ее и не увижу?»
Николай Второй уже разлил тем временем по первой.
– «Ну, за встречу!» – произнес он, чокнулся с гостем – и оба залпом выпили.
Тут же, занюхав сыром и дружно положив его на место, налили по новой.
Сержант стал ловко открывать своим армейским складным ножом банку консервов.
В комнате, раззадоривая скрываемый голод молодых мужиков, поплыл запах настоящей тушеной говядины – с ума можно было сойти, как здорово запахло!
– «Да, Коль, я ведь не сказал тебе, что мы с тобой – тёзки! Так давай выпьем за наше знакомство, за мир и за дружбу! Ты похватывай, похватывай мясцо-то, это ведь тебе не московские полудохлые харчи!» – и гость, тоже, как оказалось, Николай – который вот только – Третий, что ли? Но такого в российской истории не наблюдалось, вроде бы? – щедро навалил из банки на нарезанные довольно тонко, почти как и сыр, куски белого хлеба красное мясо, прикрыл сверху один такой бутерброд еще и толстым ломтем от ржаной буханки и протянул все сооружение, ловко перевернув, прямо к губам Николая Андреевича.
Пока тот с наслаждением прожевывал это редкое произведение искусства, гость успел налить и по третьей. Потом торжественно как-то произнес:
– «Братка, Николай, не знаю, слыхал ли ты обо мне от Верочки – я родом из той же деревни, где живет тетка твоя, Александра Васильевна, – из Лужён, то есть, а фамилия моя знаменитая – Генераловы мы.
Мишка, брательник мой старшой, – муж двоюродной вашей с Верой сестрицы Марии, и ребятеночек у них уже есть, девочка Галя, то есть, племяшка ваша с Верой двоюрОдная! А моя – так и вовсе рОдная племянница!
Галю мы с Верочкой годов пять тому назад вместе окрестили, то есть, с Вериной самой близкой подругой Шурой Филиной мы были крестные отец и мать, значится, и стал я Шурке ФэДэ кум, а она мне кума.
Но главное, что и с Верой, и с тобой, Николай, мы теперь через девочку Галю почти что родня!
Но приехал я сюда к вам в столицу нашей Родины сразу после срочной, в отпуск, чтобы стать Вам еще роднее! Потому как остаюсь на сверхсрочной и хочу забрать с собой Веру – сначала на родину на мою – и ее предков, в деревню Лужны, а потом в мой военный городок под Кременчугом – где я еще и не был сам ни разу!
И хочу перед тем, как спросить и Верочку, и всенепременно мамашу ейную, то есть вашу мамашу! – Пелагею Васильевну – хочу задать тебе, братка, тоже вопрос: как ты на это смотришь?
Каюсь, брат Коля, писал я ей редко, все больше думал о ней день и ночь. Но ты меня прости, друг, не обижайся – да я и писарь-то не ахти какой, но в душе горит к сестре твоей Вере неугасимый огонь! Давай за это мы и допьем по последней!» – и сержант выпил, закусил, потом вдруг заоглядывался, вроде и не заметив оставшийся стоять на столе после долгих его слов, так и не тронутый хозяином комнаты, стакан с «последней».
– «Брат, вот Вера, твоя сестра, мне еще в деревне рассказывала, что живете вы в огромной своей собственной квартире, что обслуживает вас прислуга наемная – одна готовит, а другая белье стирает и чинит – потому как отец ваш находится постоянно на секретном партейном посту, очень высоком, и с вами может видеться только изредка, так сильно он занят по работе, и что комнат у вас на троих с мамашей не меряно, все они большие, просторные, и окнами прямо в Кремль упираются, и что когда куранты бьют, то вы аж глохнете от ихнего звона и поскорее, если лето, окна закрываете!
Дай же мне хоть глянуть из окна из Вашего, на Кремль вблизи посмотреть!!!
Да, а вот еще она мне что говаривала, что стоит в вашей самой большой комнате в квартире черный фортепьян, или же рояля, и Вера на ней любит по вечерам всякие ноты разыгрывать! Дай же хоть на тот инструмент мне подивиться, я музыку очень уважаю, сам играю на гармонии, – проводи в свои хоромы!»
– «Знаешь, что я тебе отвечу, дорогой ты мой старший сержант Генералов Николай Батькович?»
– «Ивановичи мы с Мишкой, чтоб ты знал далее!» – восторженно уточнил Коля Белый.
– «Да-да, ясный перец, кто же у нас в России не Иванович? Ну, так вот, дорогой мой Николай, должен я буду тебя сильно огорчить! Очень сильно!
Но ты, милок, не унывай, держи фасон и армейскую выправку!
Вера вот уже год как замужем.
Не далее как завтра утром уезжает Верочка со своим мужем на Дальний Восток, на всю оставшуюся жизнь.
Вот такие дела, товарищ старший сержант – прости и не грусти!»
– «Т-так-с, понятно… Опоздал я, значит, с явкой со своей… Ну, ладно, Николай, пошел я тогда, что ли, на вокзал, там поезда подожду… Нет, ты не провожай меня, брат, пожалуйста, я сам… Передай эти вот гостинцы, что в газете, Вере, будь другом, и мамаше вашей – там они разберутся сами, кому что.
