– Бегут люди из леспромхозов. А куда с ребенком? Вот подкидывают.
Так Олежка в пятницу и нашелся. А девать его представителю власти абсолютно некуда. В больницу разве в соседнем поселке – десять километров отсюда, а кому везти?!
– Вы нашли, вы и держите покуда. И ко мне больше не ходите. Вот ваше заявление, я его подписала, зарегистрировала, печать поставила. Вы с этими бумагами потом езжайте прямо в детский дом.
Таисья изобразила большое недоумение и даже негодование, забрала свое чудо ненаглядное и побежала к тетке. Наконец-то быстро-быстро вымыла и переодела Олежку, оставила Фае баночки мясного пюре, пакеты с крупой и уехала. Она не боялась, что тетка будет размышлять и с кем-то обсуждать ее поступки. В понимании манси Фаи все русские были сумасшедшие. Жили не так, ели, пили, говорили и делали все не так. Стоило ли их обсуждать. Таисья вернулась домой под вечер с полной корзиной травы для поросенка. Она правильно рассчитала: больше, чем за Олежку, Галька с новой родней испугаются за себя, за то, что придется отвечать. Поэтому будут тянуть-волынить с заявлением, в извечной надежде, что все как-нибудь обойдется. Тая была спокойна.
«Правильно, – думал Миша, – ребенок, пропавший в понедельник в Пермской области, и ребенок, подобранный в пятницу в национальном округе, – это два разных ребенка. Скорее всего, Таисья к осени продаст дом и уедет, в деревне ее больше ничто не держит. Ее поймут: что в этом удивительного – уехал человек оттуда, где не сложилось счастье. Она усыновит Олежку и будет учительствовать где-нибудь в глубинке.
На Мишу, прервав его размышления, бросается черное мохнатое чудовище.
– Шварц, чудородье ты, Шварц!
Черный ньюфаунленд Шварц любил всех людей без исключения. Всех приветствовал и готов был облизать. Только поиграй с ним, по гладь, потрепли громадную башку. Охранник – никакой. Для охраны у Таисьи имелась небольшая беспородная сучонка, злая и хитрая.
– Таисья Васильевна! – Это Миша кричит хозяйку, боясь, что сучонка, гадина такая, выскочит. Доводилось ему быстро-быстро бегать от этой сучонки.
– Кто там, проходи в огород, – откликается хозяйка.
Она выметает стружки на пороге новенькой красивой баньки. Банька – просто игрушечка. Деревянные лавочки, вешалки – все сделано мастерски. А главное – с любовью. Вряд ли это замечает хозяйка. Таисье около пятидесяти, не больше. Высокая крупная блондинка. Сдержанная, владеющая собой, холодноватая. Типаж не русский, отдает прибалтийским или немецким. Миша зашел поглядеть, как банька внутри. Сел на лавочку. Он растерян, хочет собраться с мыслями. Думает, как теперь вести себя с Таисьей.
К Таисье является некая деревенская баба лет тридцати, по типу – халда.
– Отдавай деньги за баню, Таисья! Витька мне муж; значит, и деньги эти – мои!
– Раз он тебе муж, у него и спрашивай. Я тут ни при чем. Он приходит и сам все делает. Я его не прошу, а иной раз и не вижу. Ключ есть, собаки его знают. Его квартира-то.
– Робил-робил на шабашке всю вёсну, у мостовиков у пермских, и как денег ни спрошу, все: не было расчета. А потом на лесопилке узнаю: сруб-де купил и всю столярку к бане. Вона где банька-та, где мои-то денежки! Отдавай деньги добром, Таисья!
– Слушай, ты не первая тут. У Виктора каждая жена приходит мне скандал учинять.
– Ах, ты…
– Кто тут выражается? – Это показался Миша из бани. Обалдевшая баба убегает.
– Пойдем в дом, Миша. Посидим, поговорим.
Зашли в квартиру, это половина деревянного дома. Все сделано с умом, чисто, удобно. Много зелени, цветы. Полки с книгами, альбомы по искусству.
– Посидишь, Миша? Попробуй винца моего из смородины.
Миша не планировал задерживаться, но понял, что тут торопиться не нужно: «Осторожненько-осторожненько мы этот узелок и будем развязывать».
– Мне, Таисья Васильевна, нужна фотография Олежки. Для следствия.
– Сейчас посмотрю, – глухо ответила Тая.
Достала альбом с фотографиями. Это повод для воспоминаний. Мать в молодости. Раскосая, широколицая.
Миша спросил, кто была Оня по национальности, вспомнил, что Оня была лесной женщиной. Сидит, бывало, на лавочке, старая уже, полуслепая, а бабы деревенские ее спрашивают: «Ну чё, Оня, землянига-то пошла или нет?» Оня им и говорит, поспела ли в лесу земляника.
– Я все хотел у нее места выведать, где ягод много. Сколь раз на мотоцикле возил. Не-ет, за ей не уследишь! Вот только платок ее белел, глядь – это уж ствол березовый! Одинова за подол схватился, только на сторону посмотрел – уж у меня в руке не подол, а ветка от ивова куста!
– Придумываешь, Миша!
– Честное пионерское, Таисья Васильевна! Говорит мне: «Вы, русские, очень даже глупые, раз в лесу можете заблудиться!»
– Ну, да она в детстве вообще в лесу с родичами охотилась.
Помолчали. Тема матери – сложная для Таисьи.
– В детстве я ее боялась. Она часто ругала меня на своем языке, я не понимала за что. Мне так и не сказала ни единого слова, кто я и откуда. Тетка Фая рассказала.
– Жива еще тетка Фая-то? – уцепился Миша.
– Жива.
– А где живет, все там же?
– Да, старая уже стала.
Ну точно, к Фае свезла. Собственно говоря, все, что положено было узнать милиционеру, Миша узнал. Сейчас бы на Малинку и к Фае. Преступление раскрыто. Да еще какое! Ребенок не банный ковшик… Но Миша медлит. Миша сидит и сидит, смотрит фотографии, слушает Таисью, что-то спрашивает.
– Свадебные. Вышла замуж за Виктора после школы сразу же: хотелось от нее уйти. Он шоферил на автокране, шабашил, как мог, зарабатывал. Ну и жили, как жили. Это Женька маленький. Обыкновенная такая деревенская жизнь. Это лет в двадцать я стала учиться заочно в пединституте, поехала в город. Я совсем другая стала в городе. Не знаю, жив ли ОН, отец мой, или нет, во мне он ожил. Эти книги как будто я уже видела. В зеркало совсем по-другому стала смотреть. Пыталась понять, какой он был. Да, я совсем другая стала. Муж начал пить. Наверно, из-за этого разошлись. Он тут же женился, бабы его прямо караулили: хороший мужик, с руками, зарабатывает. Но он по-прежнему приходит сюда и молча все делает. Баньку вон сложил. Дома только ест и спит. Баба поживет-поживет, бежит сюда скандалить. Эта – уже третья.
Оба задумались.
Таисья – о своем неудачном замужестве, в очередной раз не находя ответа на вопрос: почему? Деревенские не умеют говорить об отношениях мужчины и женщины. Таисья не знала себя. В темном мороке ночи ее наполняли неодолимая сила и темная власть Оомы. И тело ее, и волосы источали одуряющий дымный запах тлеющей на угольях травы. Таяло и исчезало тело, обвиваемое руками Оомы. Виктор, уже оттарабанивший нескольких торговок из Верхних Кизелей, не без оснований полагал, что мужик он хоть куда, и даже не стал проверять это до свадьбы. Его торговки, побывавшие в городах и турецкой загранице, делали все, как положено: надевали кружевное белье, изображали несколько разученных по телевизору зазывных фигур, а в постели умело скакали сверху и извивались снизу. И все, как говорится, путем. А тут, какие позы, какие фигуры, он вообще ничего не понимал. Из всего того, что он испытал в жизни, это больше всего походило на прыжок с парашютом, единственный раз осуществленный в армии. Никола тогда обделался от страха и долго не мог в небо посмотреть без тошноты. И вот, чтобы с законной женой каждую ночь лететь в бездну, когда даже нет спасительного парашюта, а только удар – и темнота… Оома все же не зря лишает своих детей сознания и памяти в ночь соития. Но Никола не был сыном Оомы, и она ничем не могла ему помочь. Не связал их и сын.
– …Я даю тебе сына… Сына…
– Кто ты? – силилась произнести Таисья, но губы не разжимались.
– Сына…
…Таисья проснулась, с трудом открыла глаза. Ветер, распахнувший форточку, гулял по комнате. И виделась, чудилась тонкая струйка тумана, скользнувшая за окно.
Беременность протекала тяжело. Все виды токсикоза, какие есть, днем и ночью выворачивали Таисью наизнанку. «Как можешь ты, мой плод, мое дитя, отравлять меня и так мучить? – спрашивала она у неведомого существа, поселившегося в ней. – Мой ли ты?»
Роды тоже были тяжелыми. И когда наконец ей показали маленькое тельце с желтым скуластым личиком, Таисья закрыла глаза и отвернулась. Это был сын Оомы. Женьку с малолетства приняла Оня, Таисья начала учиться и уезжала из деревни с радостью.
Эти трое, стиснутые в семью, так и не стали единым целым. Никола свое внутреннее смятение принялся лечить естественным для русского мужика способом: пьяный бывал груб, брал Таисью, не гася света, пытаясь силой восстановить свое поруганное мужское господство. Пожили, помучились, а конец, что ж, конец известный:
– Чё тако делатся, ты подумай! Таки оба молодые, только живи да радуйся, а оне разводятся. Ну, Никола виноват, конечно. Пьет, чё с им жить. А Таисья – славная така женщина. Все теперя в город ездит. Учится. В школе робит, надо институт кончать. Так положено.
