– Да, сынок, безрадостная картина… – все пыталась отшутиться я.
– А ты сама не чувствуешь? Так плохо у нас дома не было никогда… Ты даже готовить еду стала по-другому… И гости в наш Дом больше не ездят…
– Мне нужно время. Прости меня, – обняла я Егора, – сама от себя не ожидала… Прости.
– Это как раз то, о чем я хотел тебе сказать. О прощении. Просто я хотел, чтобы ты знала. Я совсем скоро вырасту. И стану в нашей семье главным. Я стану вам помогать и Маше с Иваном стану опорой. Но я никогда не смогу простить Алевтину. И никогда не разрешу ей войти в нашу семью снова.
– Это очень серьезные слова, Егор, – ответила я сыну, – очень серьезные и жесткие.
– Я думаю обо всем этом. Постоянно думаю. Семья должна быть крепостью. Достаточно, что извне все время происходят какие-то катаклизмы. Но если внутри крепости начинается чума, больных приходится сжигать…
– Егор, надо уметь прощать… Ты же веришь в Бога…
– Слезы матери и сестры? А глаза нашего папы? Она хоть представляет, какую боль причинила своему родному папе? Я понимаю, что ты, мы с Иваном и Машей – искусственные родственники для этого человека. И она вообще вправе нас всех ненавидеть. Но папа…
– Так, Егор… Все. Прекращай. Не заводись. Давай-ка успокаиваться и пить кефир, – постаралась я закончить разговор и выпроводила сына на кухню.
Я сидела у засыпающего Ивана и понимала: вот и все, воздух внутри меня закончился. Всем вокруг меня плохо. Как сделать хорошо – я не знала. А еще видела, как вдруг повзрослели Маша и Егор… И как-то было от этого не по себе. Рано, очень рано. Им бы детства еще. А они уже столкнулись с таким… Я долго не могла подобрать слово для того, что произошло. Предательство… Да, так просто: предательство.
Я перебирала в памяти все, что могла вспомнить, дни и вечера, проведенные моими детьми вместе с Алей…
Вот они втроем едут в к бабушке с дедушкой. Алевтине поручено отвезти брата и сестру. Она делает это в свои выходные. Возвращается в понедельник и сразу с вокзала на работу.
Вот Аля едет с детьми на экскурсию в Крыму… Потом долго наперебой все трое рассказывают о своих приключениях.
Вот Аля с Егором танцуют в ресторане…
Вот Алевтина учит Машу пользоваться косметикой…
Как же они без нее? Почему? За что? Им-то, таким маленьким, за что досталась оплеуха?..
Нет у меня ответов. Нет.
Живем дальше…
Я уже засыпала, когда ко мне в комнату пришел Егор:
– Мам, там с Машей что-то не то… Она стонет и плачет во сне.
Конечно, я как фурия примчалась к кровати Маши. Маленькая моя девочка вся горит. Ставлю градусник… 40,1…
Начинаю делать все необходимые процедуры…
Раздела… Обтираю… Лекарства…
Маша мечется по постели, что-то пытается мне сказать, неестественно ужасно размахивает руками… Речь бессвязная… Какой-то непонятный набор слов…
– Машуля, Машенька, – тормошу я дочь, – ты только скажи, что болит? Голова? Ножкам холодно?
И вдруг:
– Аля… Аля…
На какое-то мгновение я просто выпала из жизни. Да что же это такое?! Какая же я идиотка! Сама, своими поступками, словами взрастила любовь своей дочери к старшей сестре…
Я, мы все знали, что у Маши особенно острое восприятие мира, она очень ранимая и эмоциональная девочка…
Но чтобы настолько переживать?!
Я не могла себе представить, как аукнется мне желание изменить этот мир.
Чего я добилась? Нам всем без исключения плохо…
А я просто хотела счастья для чужого ребенка. Почему я решила, что жизнь в нашей семье будет счастьем для нее? Зачем поселила эту чужую дочь в коконе своей любви? Стать бабочкой она могла, только будучи окутанной любовью собственной матери. Кто дал мне право решать, что будет хорошо для этой девочки?..
Голова плыла.
А Маша горела…
– Машуля, Машенька, – звала я дочь, – я полотенце холодное тебе на голову положу, не пугайся… – Маша продолжала метаться на постели и звать сестру. В какой-то момент мне показалось, что Маша может сойти с ума. И я вызвала «скорую». Потом разбудила Андрея. Не стала рассказывать мужу посреди ночи у постели больного ребенка все, что произошло за последние дни. Зачем? Сейчас главное – привести в чувство Машу.
Была уже глубокая ночь. У постели Маши сидели врачи и я.
– Скажите, что с ней? – я смотрела в глаза пожилого мужчины-фельдшера.
– Вам сказать с точки зрения медицинской или человеческой? – ответил доктор, пристально на меня посмотрев.
– Давайте сначала с медицинской…
– Горло спокойное, живот спокойный… Уколы сделали. Будем ждать, пока спадет температура и ребенок уснет.
– Спасибо.
– Знаете, я не имею права как врач говорить вам это… Я вам как человек скажу. Я много детей вижу. И во многих домах бываю. У вас книг много. Сразу понятно, что они не для мебели стоят… Читают детки книжки-то?
– Читают, – кивнула я.
– Ну вот оттого и жить им тяжело. Вы поговорите с вашей Машей. Поговорите предельно откровенно. У нее внутри нарыв какой-то…
– Что?! – я почти вскрикнула.
– Я про душевное состояние вашей дочери говорю. Я не экстрасенс, но вижу, что-то она очень сильно переживает…
– Да… И, похоже, я не до конца отдавала себе отчет в том, насколько сильно, – горько согласилась я.
– Простите, – аккуратно начал доктор, – у вас дома все в порядке?
– Ну, это смотря что иметь в виду…
– Я спрошу прямо: у вас все живы-здоровы?
– Ой, слава Богу, да… В этом у нас все хорошо, – с облегчением отозвалась я.
– Ну и замечательно, – улыбнулся врач. – Давайте Маше температуру снова измерим.
Температура упала. Маша уснула. Я проводила врачей. Погасила в квартире свет и села рядом с дочкой. Моя семья спала.
А я все вспоминала вопрос: «У вас все живы-здоровы?»
На самом деле я не знала ответа…
Утром Маша проснулась с нормальной температурой, папа укутал ее в одеяло и принес к нам в комнату.
– Машуль, давай поговорим? – предложила я.
– Давайте, – как-то безучастно ответила дочь.
– Расскажи нам с папой, пожалуйста, что тебя так тревожит? Тебя кто-то обидел? Ты только скажи… Где болит? Что происходит? – Я гладила Машу по головушке и не знала, как правильно вывести ее на откровенный разговор.
– Машенька, может быть, что-то в школе не так? – поддержал меня муж.
– Мам! Пап! Все у меня хорошо… – как-то сразу возбужденно заговорила Маша. – И в школе тоже. И обидеть меня никто не может… Но вот у меня есть вопрос к вам. Можно я его задам?
– Конечно, конечно, – наперебой закивали мы.
– Только вы не обижайтесь на меня, пожалуйста…
– Ну что ты, доченька…
– Я очень боюсь вам сделать больно… Но скажите, разве вы сделали для Али все, что были должны? Разве мы могли бросить ее одну? Мы даже не знаем, как она живет! Может, ей там есть нечего и сапоги совсем прохудились… – И тут Маша горько расплакалась.
Такого растерянного лица у своего мужа я не видела никогда. Он бросился Машу целовать, обнимать, вытирать ей слезы, схватил на руки… А я сидела напротив них на стуле, закрыв лицо руками…
– Маша, – решительно сказала я, – давай прямо сейчас позвоним Але и попросим приехать сюда, чтобы вы поговорили.
– Не вы, а мы… Мы все вместе, – продолжая плакать, почти кричала дочка.
– Машенька, ты готова разговаривать как взрослый человек? – спросил взявший себя в руки Андрей.
– Я? – уже совсем перешла на истеричный крик Маша. – Я-то готова… А вы? Вы себя ведете как взрослые люди? Разве взрослые люди могли не дать шанса, последнего шанса своему ребенку? Мы все даже не дали Альке шанса объяснить, что произошло! Мы не дали ей шанса, – рыдала Маша.
Андрей ушел на кухню. Вернулся с чашкой воды.
– Возьми себя в руки, – жестко сказал он, – прекрати истерику, – и протянул Маше воду, – пей немедленно и успокойся. Я должен с тобой поговорить. Я принял решение и расскажу тебе все как есть, без утайки. Ты готова?
– Да… Да… – всхлипывала Маша.
– Разговор будет долгим и тяжелым. Сначала я расскажу тебе все как есть, а потом ты решишь, станем ли мы звонить Але, чтобы пригласить ее к нам в дом. Хорошо?
– Хорошо, – вытирая слезы, ответила Маша.
И папа стал рассказывать дочери все с самого начала. С момента рождения Али. Это была исповедь отца…
Наверное, так должно было быть. Для того чтобы Андрей мог выплеснуть свою боль в мир, дать себе возможность освободиться от тяжкого груза, от этого чувства тупой безысходности.
Маша внимательно слушала папу, не отвлекаясь ни на что и не шевелясь. Рядом так же сидел Егор. И даже маленький Иван притих.
Я слушала мужа и почти ничего не слышала. Я только видела, как ему тяжело.
– Когда я в последний раз виделся с Алей, – говорил, заканчивая, Андрей, – она четко сказала мне: «Я не считаю нужным поддерживать отношения с вами…» Понимаете? Алевтина – взрослый человек, и она говорила эти слова осознанно. А я, осознанно желая Алю хоть как-то поддержать и не дать ей совсем упасть в ваших глазах, не рассказал вам, дети, с самого начала все как есть… Я не смог тогда повторить вам эту фразу моей дочери. И прошу у вас за это прощения. Я должен был рассказать вам сразу всю правду. Конечно, вам было бы тяжелей от этого, но зато сейчас не было бы так плохо… Простите.
