– Полина? Да вы что! Она-то уж точно ни при чем! Этого быть не может!
– Ну, Марк Константинович, если вам угодно так вопрос рассматривать – этого не может быть, этот не мог, эта не могла, – тогда добро пожаловать на скамью подсудимых. Психиатрическая экспертиза, конечно, будет непременно, но, правду сказать, не думаю, чтобы они у вас какие-то особенные… сдвиги обнаружили. Конечно, каких только тараканов в человеческих головах не водится – навидался, так что не поручусь, что у вас под черепом тишина и благолепие. Но что-нибудь достойное судебной психиатрии – вряд ли. А для суда ваше дело… Даже если вы – ну или адвокаты ваши – присяжных затребуете, при столь тяжких статьях логично. Но вас никакие присяжные не спасут… Так что напишите-ка мне списочек ваших друзей, приятелей, недругов, завистников и тому подобное. Но – тех, что поближе. Уж больно много тут ваших сугубо личных обстоятельств.
Марк послушно перечислил десятка два имен, как минимум половину из которых пометил «далековато». Все-таки человек он был не слишком компанейский. Подумав, добавил в список Иволгина-старшего, мстительно подумав – а нечего приходить в сны и пугать!
Добрин сунул перечень под клавиатуру:
– Посмотрим, посмотрим. А пока вот что. Раз уж вы тут, можно попробовать визуально сравнить. Видите? – Он развернул свой монитор. – Это с камеры в коридоре, что ведет к кабинету Введенского. Время – незадолго до и несколько спустя после приблизительного времени его смерти.
Марк поглядел: по коридору странной неуверенной походкой двигалась высокая, довольно массивная фигура.
– Думаете, это я?
– А черт его знает! – как-то залихватски ответил суровый следователь. – Рост тот же, а все прочее… Ну-ка наденьте куртку – вон ту, самая дальняя на вешалке. И капюшон надвиньте поглубже. Голову нагните. И пройдитесь, пройдитесь.
Вайнштейн послушно пересек кабинет несколько раз.
– Гм. По росту и комплекции вроде похоже, вот только походка… Попробуйте изобразить, что вы не в себе… ну, скажем, выпили лишнего.
Марк старательно изобразил заплетающиеся ноги, повел плечами туда-сюда, точно предотвращая падение.
– Ну что сказать? Похоже. И осанка, и повадка, и вообще… И что прикажете думать? Впрочем, ладно. Давайте пока сосредоточимся на смерти Скорняковой. Все-таки посвежее следы. Если они есть…
Вздыхая, Добрин отвел Марка в соседний кабинет, усадил за компьютер:
– Садитесь здесь и просматривайте записи с камер наблюдения. Там салон сотовой связи более-менее напротив, а рядом отделение банка. И там, и там камеры. Качество изображения, конечно, так себе… камеры-то все ставят подешевле, все сэкономить норовят. Спасибо, хоть пишут, и то хлеб. Да и далековато. Но уж сколько есть, столько и есть. Вот и смотрите: может, кого-то знакомого сумеете засечь.
И ушел…
…Марк прокручивал и прокручивал пятнадцатисекундный отрезок, до боли в глазах вглядываясь в мелькнувшую сбоку фигурку… На ней был шарф – шарф с яркими белыми «стрелами» из мягкого кожаного шнурка и неравной длины кистями! По бокам шарфа шли еще толстые, как будто немного кривые «косы», только тут их было не разглядеть. Но Марк их очень хорошо помнил. Так же хорошо, как знал, что белые стрелы на шарфе – именно кожаные. Другого такого нет, уверяла его продавщица в маленьком лондонском магазинчике, мы продаем только авторские вещи. Качество изображения с камеры было и впрямь так себе, но белые стрелы (крошечные, но яркие, потому видимые совершенно отчетливо), но кисти, взметывающиеся под льдистым ветром…
Стук собственного сердца оглушал, как грохот сотни барабанов. Марк читал когда-то: в Африке барабанным боем вызывают дождь. Или наоборот – молятся о прекращении ливней и явлении солнца? Или не в Африке?
Он зажмурился, помотал головой, больно прикусил губу, чтобы прогнать морок. Прокрутил еще раз. Морок не пропал: с краю невнятного, словно размытого кадра все так же вспыхивали белые стрелы, все так же летели неровные мягкие кисти…
Не может быть!
Этого. Просто. Не. Может. Быть.
Должно быть какое-то объяснение.
Ну конечно. Конечно, есть какое-нибудь вполне разумное объяснение.
Или это просто случайность. Дикая немыслимая случайность – ему ли, детективному автору, не знать, как это бывает.
– Марк Константинович, вы что, призрак увидели?
Он не заметил, как в кабинет вошел Федор Иванович, и от неожиданности едва не подпрыгнул на стуле. Ободранный «старожил» скрипнул, пошатнулся. Черт, черт, черт! Надо было что-то сказать, что-то ответить, но слова застревали, немыслимо было протолкнуть их сквозь пересохшее вдруг горло.
Федор Иванович, подождав немного, подошел, глянул в монитор, где, остановленный на паузе, висел кадр, с самого края которого застыл взметнувшийся от стылого ветра шарф с неровными, точно оборванными кистями…
– Интересно… – протянул Добрин. – Приблизительно через полчаса после предполагаемого времени смерти Скорняковой. И кого же вы узнали?
Марк в ответ только головой замотал и губы поплотнее стиснул. Потом еще и ладонью прижал – для верности, чтоб ни слова, ни звука не вырвалось.
– Понятно, – все с той же интонацией констатировал Добрин и неожиданно спросил: – Вы те штаны выбросили? Или…
– Или, – ничего не понимая, пробормотал Марк.
– И где они?
– Дома… На Вознесенской…
– Что ж, очень хорошо, – все так же непонятно констатировал следователь.
Что именно ему показалось «хорошо», да еще и «очень хорошо», Марк почему-то не спросил.
* * *
Понятые – старичок с пятого, кажется, этажа и моложавая дамочка в малиновом халате, эта была из квартиры напротив – чинно сидели на скамеечке в прихожей. Со скамеечки отлично просматривались все направления: на кухню, в «писательский кабинет», в ванную, спальню, ну и в «балетную» комнату, разумеется. Местоположение злополучных штанов Марк показал сразу, но странных людей, которых привел Добрин, это, видимо, удовлетворило недостаточно. Натянув отвратительного вида белесые резиновые перчатки, в которых руки казались ожившими экспонатами из музея мадам Тюссо, они копались в шкафах, заглядывали под раковины и тумбочки, шарили за батареями. Малиновая дамочка окружающую суету игнорировала: как уселась на скамеечку, так воткнулась в экран телефона и больше от него не отрывалась. Старичок же наблюдал за происходящим внимательно, с искренним, почти детским любопытством. Время от времени он вскакивал со своего места и, поднявшись на цыпочки, старался заглянуть через спины людей с восковыми руками. Добрин, поглядывая на въедливого понятого поверх коричневой папки с прицепленными к ней листочками протокола, усмехался, но старичка не останавливал.
На Марка Добрин не смотрел вовсе.
Самому же Марку все это – обыск, кожаная папка с листочками протокола, понятые – казалось дикой бессмысленной суетой. Буквально – бессмысленной. Как броуновское движение: частицы мечутся туда-сюда без малейшего намека на цель и нет никакой надежды, что они когда-нибудь остановятся.
Что, в самом деле, можно искать в этой квартире? Где никого, кроме него и Полины.
Думать про то, что он доктор Джекил и мистер Хайд в одном лице, Марк перестал сразу после той изнурительной беседы в пропахшем табачным дымом кабинете следователя. Вот как-то вдруг – раз, и перестал. Ну какой из него, в самом деле, мистер Хайд? Вот еще выдумал – сны ему жуткие снятся! Такие жуткие, что, значит, вовсе не сны, а правда. Ведь на полном серьезе сам себя в убийствах подозревал!
Но Добрин же его не подозревает?
Однако обыск затеял. К чему? Ну не Полину же подозревать! Дичь какая-то. У нее и мотива-то никакого нет. Венечка… Ой, да ладно, можно подумать, он настолько мешал. И вообще, убийства выстроены так, чтобы подозрения пали на Марка, а Полина его любит. Зачем бы ей его подставлять?
Любит? Ну даже, допустим, не столько любит, сколько изображает. Но благополучный преуспевающий Марк для нее гораздо удобнее, чем обвиняемый в четырех (в пяти! в пяти!) убийствах. Так что незачем ей. Да и… сложноватая конструкция для девочки-балерины. Вряд ли ум Полины настолько изощрен.
Марк поморщился. Размышлять о возможных подозрениях в адрес Полины, да еще и просчитывать их – холодно и рассудочно – казалось гадким. Как будто он у нее за спиной… да-да, стекло в пуанты насыпает…
Мысль о непонятно откуда взявшихся джинсах в пятнах глины, мазута и плесени Марк старательно отодвигал подальше вместе с воспоминанием о трех секундах на записи камер наблюдения. Подальше их, куда-нибудь за границу сознания. Как за пределы освещенного круга. Отодвигать неприятные мысли – это он умел.
И к чему Добрин затеял этот обыск? Зачем эта бессмысленная колготня?
