– Почему ты не увидела его?
– Я испугалась… там были они… все… такие страшные… и красивые… я ничто для него… для них… песчинка, червячок… а он из них… даже не помнит, наверное, как меня зовут.
– Он обычный парень. Это нормально. Зато, насколько я знаю, даже не монах.
– Ох, папа.
– Тебе ли бояться парней? У тебя три старших брата.
– Пап, ну это только в кино срабатывает, в «Смертельном оружии» – я ничего не боюсь, я знаю кун-фу, и стреляю хорошо, я вся в синяках и царапинах, у меня три старших брата…
– Ну ладно, не знаешь ты кун-фу… тогда бери тем, что ты самая красивая девчонка в городке. Давай, умойся, а лучше сбегай в душ, а то простынешь и попадешь в соседнюю палату… или ты этого и добиваешься? давай, давай, в душ, гель для душа вкусный, карамельный, тебе Брэди дарил на Рождество, еще остался? а потом красивое платье выберем, и придешь вся такая модная к нему в больницу, и посмотрим, кто кого боится… они-то девчонок красивых и не видели никогда, сразу все передумают в монахи идти; но сначала виски. Я согрел, с лимоном, с медом, со специями… я тоже немножко готовить умею… для моей девочки.
…Изерли лежал в больнице, в белой сказочно, словно заснеженной палате; он очнулся довольно быстро, будто горячка в Братстве была просто предлогом из него выбраться; только мир кружился, будто он и вправду внутри стеклянного шара со снегом, и кто-то постоянно шар встряхивает, чтобы смотреть на медленно падающий снег; Изерли думал, что в больнице полно звуков – вызовов по радио: «доктор О’Донелл, пройдите в смотровую», разговоров с близкими, коляски, каталки, оборудование – все эти колесики скрипящие; та больница, в которой он лежал после попыток самоубийства, была такой – шумной, хотелось встать и пойти, шаркая тапками пушистыми, с заячьими ушами, кофе попить с яблочным штруделем в столовой, поучаствовать в жизни; а то лежишь себе, как покойник; не нужный никому; а сейчас было тихо; только страницы книги кто-то переворачивал; Изерли вздохнул, повернулся и запутался в прозрачных трубочках. Его тут же распутали – он знал, кто это, и понял, что не боится теперь – ничего – ведь теперь у него есть такой друг; свой ангел; пусть и Гавриил, гнев Господень; от Ричи пахло нагретым песком, зелеными яблоками, морской водой.
– Флери, ты, блин, слоняра, хули ты крутишься, капельница вылетела, – исчез из поля зрения, что-то поправляя, злобно пыхтя; Изерли старался не шевелиться.
– Всё?
– Да.
– Не предусмотрено, что я приду в себя и захочу повернуться?
– Да все было нормально, это только ты так умеешь, чемпион по лузерству…
– Спасибо. Теперь можешь спросить меня, как я себя чувствую.
– Да я знаю, как ты себя чувствуешь. В книжках про всё писано. Что-нибудь хочешь? Есть, пить?
– Пить. Мне можно?
– Тебе все можно. Бегать, в гольф играть, тяжести таскать. Не рассчитывай на нежности, – и дал воды, из бутылочки, держал аккуратно на весу, чтобы не пролилась, так детей поят; вода была сладкой, холодной, ледяной практически, словно из родника, ароматной, фиалковой какой-то, ландышевой, настой весенний.
– Оо, здорово. Я тут надолго? Что я опять сделал? Прыгнул с обрыва?
Ричи поставил воду на столик рядом, чтобы Изерли мог, если что, сам достать, отрицательно мотнул головой.
– Не, просто воспаление легких. Не помогло растирание водкой. Надо было тебе в жопу раскаленную кочергу засунуть…
– А почему ты не заболел? Ты же тоже…
– Я двигался. А ты лежал на спине и звезды считал, небось. Э-э, я не спрашиваю, что ты там делал. Просто констатирую факт.
Изерли лег на спину, и вспоминал, как и вправду лежал на спине в море. Он заплыл так далеко, как мог, и держался на воде, уставший, замерзший; вокруг была такая темнота, будто он был слепой; он не жалел о своем решении – умереть; смерть все время стояла у него за спиной; у кого-то Бог; Дева Мария; сам Христос; все войско ангельское; а у него – смерть; будто он был Руди из сказки Андерсена «Ледяная Дева» или Денни Кольт из «Мстителя» – один поцелуй, чтобы уйти навсегда; как можно жить с этим; Изерли вздохнул.
– Я пытался бороться, пытался вспомнить, как ван Хельсинг обнимал меня, как Йорик прыгнул на меня в больнице, тогда, мы только познакомились, смотрели кино, и чтобы рассмешить меня, напугать, встряхнуть, он прыгнул, и мы свалились на диван… какая теплая Джемма, когда придешь с мороза и обнимаешь ее; пытался вспомнить вкус шоколада, горячего молока; но не вспомнил… что мне было делать? я пытаюсь научиться жить, но это всего лишь набор действий; как порядок в комнате – вот все стоит, красивая мебель, диван, кресло, картины на стенах, постеры винтажные, огонь в камине, чашки с кофе на столике; но в этой комнате никто не живет; моя жизнь – она будто так и не оживает; никто не прожигает сигаретой нечаянно обивку, никто не ставит ноги на каминную решетку, никто не кидает на спинку кресла и на пол одежду, никто не пишет в этой комнате рассказов; не читает книг; я не живу… я не умею… будто изучаю латынь, но никак не вижу языка – просто механически учу правила… как ты тогда сказал? Учиться жить – как химия или медицина, я пытаюсь… пытался… но я не вижу… я пока не вижу, в чем суть.
– Флери…
– Что? – Изерли повернулся взглянуть на Ричи; как ему удается так здорово выглядеть; он ведь спал на полу, не мылся, не ел толком несколько дней; сидит в безупречно белой рубашке-поло, черных брюках классических, кедах легких, черных, с белыми шнурками, часах черных, от Шанель, читает книжку в мягком переплете, опершись на локоть, лоб в ладони, платиновая челка до запястья.
– Ты такой скучный.
Изерли улыбнулся. Лопнувшие губы уже не болели – кто-то намазал их кремом; таким же, как вода – холодным, фиалковым.
– Когда я пошел на дно – я вдохнул воды, больно было ужасно, казалось, у меня сейчас все взорвется, лопнет изнутри, так хотелось все-таки жить – но я пошел, расслабился и падал, медленно так, смотрел, как море светится изнутри; и вдруг увидел город – я не знаю, сколько времени прошло, пока я шел вниз – мне казалось и секунды, и века – будто время шло по кругу – я увидел город, правда; не подводный, как в сказках описывают, или дайверы, или в мультиках детских; настоящий – улицы, дома, огни, и при этом призрачный – он был как изображение с кинопроектора – будто на воде вместо простыни кто-то показывает кино – и сквозь этот город, по улице, ко мне шел молодой парень; он был как Грин – невысокий, тонкий и при этом чувствовалась мощь боксерская – и город колыхался от его движений – он был в пальто и красном шарфе – и шарф медленно летел, вился за ним, огромный, яркий, единственно яркое пятно в море – он был и красивый, и страшный, и юный, и старый – он протянул мне руку и толкнул меня – и сказал, голос у него был хриплый, будто он курит по пачке в день, низкий, секси такой, ломающийся, будто только набирает оперную силу: «Уходи, ты мне уже не нужен. За тебя дали выкуп – полжизни» – и от его толчка я стал подниматься наверх, и город остался внизу, сверкающий, манящий, как Нью-Йорк; а потом… потом был ты… это ведь был Трэвис? Повелитель моря. Он не подчиняется Богу. Он может взять полжизни. Как ты мог отдать? Это ведь дар Господа.
Ричи похлопывал книгой по бедрам, будто ему всё еще было смертельно скучно, как на лекции по предмету, который знаешь лучше преподавателя, потому что в детстве подарили шикарную энциклопедию, и ты все потом прочитал, нашел, составил библиографию, таблицы, и раскрасил фломастерами, а теперь вот убивают все самое лучшее.
– Ну, теперь-то ты ее не просрешь, Флери?
Она зашла в больницу с цветами, в золотистом платье, не вечернем, а простом, под семидесятые, все за счет ткани – нежной, мягкой, как шелк, шерсти; в высоких сапожках под колено, на высоких каблуках; цвета слоновой кости и будто кружевные; «сапоги в дырку, на фига?» спросил после покупки практичный Аксель, средний брат; и зонт золотистый, прозрачный; и желтый плащ в ромашку; солнечный луч, а не девушка; и картина подмышкой, завернутая в коричневую бумагу и полиэтилен; и подарочный золотистый, парчовый, пакет; она боялась, что они все сейчас будут стоять в коридоре, пить кофе и курить, в больнице нельзя курить, но им-то все можно; такие же опасные, как когда-то французские романы, абсент, молодые революционеры-террористы; но в коридоре, рядом с его палатой, стояло всего лишь двое – и один из них был Тео, знакомый; она вздохнула еле слышно с облегчением; мальчик из клипов Леди Гаги; черноволосый, взъерошенный, зеленоглазый, тонкие малиновые губы с ямочками, черные ресницы с веер величиной, черные перья, а не ресницы, тонкий нос с горбиночкой еле слышной, римской, веснушки на белой коже, летние, восхитительные, как земляничный джем с корицей; в белой рубашке, зеленом жилете, черном узком галстуке, черных брюках, зеленых кедах; мальчик-мохито; свежий и пьянящий; он поднял на нее глаза, улыбнулся; «привет, эээ… Изобель?» она кивнула; второй парень смотрел спокойно и тоже улыбался, так хорошо, будто готов был подхватить и перенести через лужу, закружить; он был чуть-чуть повыше Тео, но постарше – года на три; потрясающий воображение – шикарные фигура, ноги, плечи – легкий и сильный, как молодое дерево; тонкие черты лица, светлые волосы шапкой, и необычные глаза – светлые, желтые, как у кошки; он показался ей очень знакомым; будто встречаются каждый день на остановке, или в супермаркете, но никогда не обращают друг на друга внимания; он был в узких, даже вызывающих джинсах, темно-синих, клетчатом пальто, серой футболке с капюшоном, в тяжелых дорогих ботинках, со шнуровкой, из тонкой блестящей кожи.
