– Это ляп! ляп! – донесся из-за двери слева недовольный молодой девичий голос.
И мужской басок:
– Ну так что?
– Ляп, я сказала.
– А за ляп что – отдельно платить?
Она захныкала:
– Сейчас девчонок позову! Ларису Игоревну позову!
Мужской голос (ворчливо и стараясь быть потише):
– Ну ладно, ладно! напугалась, бедная!
* * *
– Ляля, – позвал Тартасов.
Но просящий в долг казался для девочек смешным. «Дядя Тартасов» надоедлив. А если его поставить на четвереньки и заставить два раза сказать: «Ме-э-э…» – козел!.. На его зов они едва повернули свои изящные головки.
И рассердились:
– Вы же видите, что мы отдыхаем! Мы только расслабились… Совесть у вас есть?
Ляля, Галя и рыженькая Алла в этой отдаленной комнате пили кофе, покуривали. У них отдых. А что главное в отдыхе? – Подымить сигареткой «Мальборо» и посмеяться! И чтоб успеть обменяться новостями. И чтоб всласть. Не умолкая.
– …в четвертую комнату. Мне там сегодня магнитофончик очень кстати будет. Гена музыку любит. Ко мне Гена придет.
– Привет, а ко мне Гарик! Тоже музыку уважает.
– Галка, стоп, стоп – не наезжай!.. Не равняй Гену ни с кем. Гена – это Гена. Гена для меня – прямо как санаторий у моря.
– Еще бы нам шум прибоя! – сострила Ляля, и все трое засмеялись.
Тартасов уже забыл их насмешки. Да хрен с ними! Он не помнил зла… Стоя у окна, он поманил Галю (была к нему лицом). Иди, иди поближе. Хотя бы Галю, иди же сюда… Иди на полминуты!
Галя подошла, держа в руке дымящуюся сигарету.
Тартасов зашептал:
– Веду передачу на ТВ. Смогу тебя показать. Эпизодически…
– И что вы там делаете?
Тартасов попытался объяснить ей про «Чай с конфетой».
– Не представляю даже! – хмыкнула Галя. – Зачем таких, как вы, на экране показывать?
Тартасов возмутился:
– Что значит – показывать! Глупенькая!.. Это я показываю того или иного человека.
– А дальше?
– Что – дальше?
– Покажете меня – и что?
– А показать человека по телевизору – это все равно что дать человеку большие деньги. Вот я и покрою долг…
Девица сбила с сигареты столбик пепла в фикус, что на подоконнике, и закричала:
– Ляльк! Нас обещают в телике показать – дашь за это?
– Фиг!
Рыженькая Алла игриво спросила:
– Голышом покажут? Или в купальниках?
Все трое хихикали, а Тартасов, грозя пальцем, возмущался – никаких голышей и никаких купальников! Серьезная передача! В комнату заглянула Лариса Игоревна, позвала:
– Сергей Ильич. Чай…
Девицы тотчас перестали хихикать.
Она увела Тартасова с собой – усадила за стол в своем кабинетике. Чай и точно поспел. Хорошо заварен! Лариса Игоревна подала ему чашку.
И придвинула коробку:
– Ваш шоколад, Сергей Ильич. К чаю… Это правда – он очень вкусен!
Тартасов молчал. На лице горечь… Обида на жизнь, на кончившийся талант. Все вместе придавило мужчину. Лоб, подглазья… Щеки подернулись проступившей сеткой мелких морщин.
Прихлебывал чай, а Лариса Игоревна подошла к окну. Но вернулась… Стоя сзади, пригладила мужчине затылок, шею. Стряхнула перхоть с плеч.
– Ушла жизнь, Сережа, – сказала, сочувствуя.
* * *
– У шла – и ладно! – огрызнулся господин Тартасов.
И вдруг он перестал тускнеть, мрачнеть лицом. Он подыскивал углубление (все равно где). Ага, вот на дверях! Недавно меняли замок… Ему увиделась волнующая воображение темная трещинка. Узким ходом она уводила куда-то в задверное пространство.
– Я нашел. Ты как?
– И я нашла.
Воздух задрожал…
И с ходу Тартасов, молодея и отключая горечь души, влетел в узкое место – Лариса Игоревна следом. Прошлое могло опять развести их, однако на этот раз Лариса Игоревна успела, ухватилась крепко.
– Вместе?! Вместе!.. – вопила она, глотая вихревой боковой ветер.
Рука – к его руке, и (цепко) пальцы к пальцам. Со свистом пронеслись в тоннеле с сужающейся горловиной. Лариса на полкорпуса впереди. Летела… Нет-нет и задевая своды. Нет-нет и оббивая себе бока в сузившемся пространстве. Но ни на миг не выпуская мужской руки, уже ощутимо терявшей припухлость (рука молодела).
* * *
– П усти мне руку…
Они лежали вместе (это да)… В ее комнате, на ее кровати и любя друг друга (все это – да, да, да!), вот только с минутой Ларисе вышло не совсем. Не как хотелось. Близость была чуть раньше. (Была. Уже…) Уже был отдых.
Зато вместе… На комоде знакомо постукивал будильник. А на столе скучали чашки с остывшей кофейной гущей.
– Спишь?
Он не ответил.
Любил помолчать после расслабившего их любовного акта. Притих… На всякий случай Лариса провела по щекам, проверяя свою молодость, нет ли морщин. Улыбнулась. Да, молодая…
– Спишь? – Она потеребила его за ухо, чтобы молодой Тартасов не уплыл в эту минуту в мыслях куда-то слишком далеко, как бывает у мужчин после близости. Чтобы не забывал, кому обязан минутой. Не спи, не спи.
Он не спал. (Не спал и не забыл.) Однако он уже повернул голову туда, где слышен ее будильник. Сколько там нашего времени?
Лариса хотела сказать что-то ласковое. Хотела заговорить, но не сумела. Что такое?.. Ах, вот! Оказывается, в тот вечер была их милая мелкая ссора. Лариса хотела бы Тартасову объяснить… Даже повиниться… Но не умела…
Не могла ничего изменить. Силилась, открывала рот, шлепала губами – ни звука. (Обязана была жить в той, пусть даже совсем мелкой ссоре.)
Она лежала к нему спиной, и тут Тартасов (случайно?) коснулся губами ее спины, лопатки. Прикосновение показалось ей не вполне их в ту минуту примиряющим, а все же нежным. Трепетным!.. Лариса всхлипнула. Она попыталась припомнить, сколько они были (сколько еще им быть) в той милой ссоре. Неделю? Даже две?.. Силы небесные!
* * *
Тартасов уже тоже понял, что прошлое – не по заказу. Там тоже плюрализм. А возвращенье – риск и тоже поиск… Да, да, и в прошлом человеку следует свое искать – рыться в рыхлой куче двумя руками!.. Лежали рядом, слыша тепло друг друга. Тепло тел исчерпывалось (проживалось) с невыносимой медлительностью.
Лариса повернулась, и совсем близко, перед глазами – ее спина. Ее белая лопатка, родинки… Белизна тела поражала. Тартасов отключился от мыслей, притронувшись губами к бугорку ее лопатки.
Губы притронулись; сами собой мягко сомкнулись. И надо же – Лариса не спала и ответно чуть дрогнула. И всхлипнула. Но, может, показалось.
* * *
Он медлил. На лице еще удерживался налет счастья – полуулыбка, с которой он каждый раз просыпался в ее постели.
Счастье, однако, дотаивало. Зато на стене… Что там?.. Забеспокоившиеся мысли Тартасова вновь погружались куда-то глубже, еще глубже. (Глубже в прошлое. Ему захотелось.)
* * *
Лариса тоже прикоснулась губами к его спине. (Он слышал, как секунды две-три она колебалась.) Теперь он лежал к ней спиной. Лопатка его, надо думать, была груба (или высоко расположена)… И потому ее губы сначала потянулись. Затем губы прикоснулись к потаенно подрагивающему углублению под лопаткой; самое опасное место мужчин.
Тартасов кинул взгляд на толстомордый будильник.
Лариса тоже посмотрела. Сейчас она, пожалуй…
* * *
Лариса не успела заметить, как он исчез. Уже поспешил!..
Она тотчас нашла какой-то ход и кинулась вслед. Не оглядываясь, пронеслась узким местом. Уши заложило!..
* * *
Уже в узком месте, уже на скорости, Тартасов дернулся, чтобы развернуться. Чтобы снова – в прошлое. Сколько можно подальше в прошлые дни… глубже!.. наудачу…
Однако оказался он совсем недалеко (едва-едва за скверными днями). Оказался опять же в разбитой телефонной будке… Куда-то он звонил, настаивал – спрашивал о каком-то поезде – зачем ему это? – и снова со страстью в голосе кричал кому-то о проклятых деньгах.
Минутой позже он звонил в издательство, пытаясь их убедить, что его повести хороши и для нынешнего времени. Его повести «на все времена», разве нет?.. Но эти тупицы только вежливо похмыкивали. Они, видите ли, сильно сомневались… «Меня забывают! Забывают!» – кричал Тартасов, перетаптываясь в телефонной будке. Объяснял, постыдно просил… Кричал с осадком в сердце и с чудовищной сухостью во рту.
На стыке стекла и металла телефонной будки Тартасов случайно углядел трещину (за ней зазывающая темнота). Едва ее увидев, он сразу же устремился из времени вон! Черт с ним, с поездом, с деньгами, с запойными земляками! с переизданием книг! и с обновившимися умниками в отделах прозы! вон! – со свистом он пронесся назад, назад! в обратном направлении! Притормозил и… оказался, увы, опять недалеко. Те же дни. Те же самые. Мать их перемать!
То ли разбега души ему не хватало, то ли само узкое место уже не пускало Тартасова в его прошлое глубже. Не пустили… Не дали ему то счастливое время, когда шаг был пружинист и легок… Когда сами собой выстреливались рассказы и за повестью повесть. Когда молодая жена… Когда волновала кровь только-только забрезжившая интрига с милой цензоршей…
