Встретившись с Борей в комнате отдыха, я выяснил, что Быков больше не буянил, а его родственники уже на пути к нам.
– Но это так, пустяки, – добавил он. – Перевозка-то сегодня как с цепи сорвалась. Ты знаешь, сколько выдач на понедельник? – торжественно замер Плохиш, дожидаясь, когда я с тревогой спрошу «сколько?».
– Не тяни, Борян! Мне не страшно, извини…
– Тридцать две!
– Ого! Это вы вдвоем не вытяните, – предупредил я.
– Вовка сказал, что Павлика вызвонит.
– Павлика? А он вообще-то живой?
– Вовка говорит – живой. Он с ним недавно говорил. Сашка даже обелиск свой грозился забрать.
– Год уже грозится… Надо бы покататься, что ли? А то и впрямь заберет.
Павликом мы называли между собой Сашу Павлова, бывшего дневного санитара, потерпевшего окончательное поражение в многолетней битве с «зеленым змием». Когда я только появился в стенах 4-й клиники, он был напарником Бумажкина. Маленький, белобрысый, похожий на веселого тролля, Саша был санитаром старой формации. Циничным, вороватым, хамоватым, с вечным запахом, который был неотделим от его существования. Экономный по мелочам, он бережно стирал полиэтиленовые пакеты из-под бутербродов, что собирала ему на работу ворчливая жена. При этом большую часть заработка он самым маргинальным образом пропивал со случайными собутыльниками. Носил часы «Комета», изношенные ветхие рубашки и засаленные синие брюки со стрелками, похожие на школьную форму неопрятного двоечника.
Наше знакомство с Павликом состоялось в первое же ночное субботнее дежурство, которое выпало на мою долю согласно графику. Отделение дружно праздновало чей-то юбилей, и когда я появился, гулянка была в самом разгаре. Песни, хохот, тосты на скорую руку и общее решительное веселье были подернуты густой завесой табачного дыма. Меня, нового ночного санитара, тут же потащили к щедрому столу, накрытому в «двенашке». Выпив за знакомство, костяк компании потянулся покурить на свежем воздухе, а я остался наедине с Павловым.
– Тут у нас все просто, – разъяснял он заплетающимся языком. – Ты если мужик нормальный, с понятиями – и к тебе, как к человеку, тоже будут, – с трудом сформулировал Саша. – Шеф – золото! За нас всех горой стоит. А потому тут все должно быть – чтоб в лучшем виде. Чтоб никакая сволочь ни-ни! – продолжал он, доверительно заглядывая мне в глаза. – П-понял?
– Да, конечно, – вежливо отвечал я.
– Я смотрю, ты толковый малый, Андрей! Сработаемся, – по-отечески хлопнул он меня по плечу.
– Я Артем.
– Артем?! – радостно воскликнул он. – Тогда тем более! Давай-ка мы с тобой за это дело по рюмахе оформим, – протянул мне посуду Павлов. – Твое здоровье! Милости просим в нашу похоронку!
Взяв водку, я приметил, чем запить и заесть, и опрокинул «полтинник». В ту же секунду что-то жгучее ударило в нос, обжигая язык и щеки. Рот намертво связало, словно от тонны неспелой хурмы, отчего он стремительно заполнился слюной. Рывком выплюнув отраву на пол, я выкатил слезящиеся глаза на Павлова. А тот, глядя на меня с негодованием, заорал в глубину коридора, обращаясь к Бумажкину:
– Вова!! Вова! Молодой продукт плюнул!
Оказалось, что продукт представлял из себя не что иное, как чистый спирт, который Павлов очень ценил за его целебные свойства. И продукт этот был кощунственно выплюнут на пол, отвергнутый прямо на глазах своего почитателя.
– Прекрати нормальным людям спирт свой пихать! – весело отозвался Бумажкин откуда-то из коридора. А позже доверительно сказал мне: – Ты на Сашу внимания не обращай… Но – уважительно!
Надо сказать, что про Павлика в коллективе ходили разные истории. Выхваченные из богатой палитры его приключений, все они были с оттенком маргинальной клоунады. Будучи пьяным, он всегда охотно подтверждал их. С похмелья обиженно говорил «брехня все это!». Но лишь стоило ему принять положенное, как он тут же признавался во всех похождениях, нередко добавляя щекотливых подробностей в и без того неприглядные сюжеты.
По мере того как Сашин алкоголизм уверенно одерживал верх, Павлов стал все чаще озорничать, подолгу задерживаясь на работе с бутылкой. В такие моменты в отделении появлялись посторонние лица бомжеватого вида, которых гостеприимный Павлик называл «старыми друзьями», даже если видел впервые. Уходя, «друзья» оставляли после себя объедки, окурки, пустую тару и мычащего горизонтального Павлова. Асоциальная Сашина болезнь неотвратимо прогрессировала, а потому из отделения стали пропадать комплекты казенного постельного белья, одеколоны, расчески и прочая мелочовка. К тому же Павлик все чаще был не в состоянии общаться с родственниками, особенно по утрам, когда выглядел и благоухал куда хуже любого покойника. И в конце концов стал совершать опасные ошибки, недопустимые в работе отлаженного похоронного механизма. Иметь такого напарника было рискованно, и Бумажкин понимал это. И все же старался оттянуть момент Сашиного увольнения. Из жалости.
Но он все-таки настал, внезапно и однозначно. Очередная безумная история поставила жирный крест на службе Павлика в 4-й клинике. Я расскажу ее лишь вкратце, придерживаясь основной сюжетной канвы и опустив разнузданные подробности.
А дело было так… Санитар Павлов, на почве употребления напитков, завел знакомство с родственниками покойного, людьми необразованными и недалекими. И пригласил семью усопшего (супругов средних лет и их двадцатилетнюю умственно отсталую дочь) в отделение после окончания своего рабочего дня. На поминки. Во время распития нетрезвая мать умственно отсталой девушки решила посоветоваться с санитаром Павловым (которого искренне считала врачом) по поводу здоровья дочери, страдающей эрозией шейки матки. Саша, как и подобает настоящему врачу, живо откликнулся на просьбу о помощи, пообещав «посмотреть».
Когда поминки были в самом разгаре, пестря разухабистыми тостами «за дам», анекдотами и творчеством группы «Комбинация», Павлов вспомнил об обещании. Заведя девушку в раздевалку ночных санитаров, он наскоро провел гинекологический осмотр методом ручной пальпации, вполне справившись без кресла, инструментов и высшего медицинского образования. Особое внимание Саша уделил стерильности, проведя осмотр в грязных резиновых перчатках, которые он сохранил после напряженного секционного дня.
Все это превратилось бы в очередную дурацкую байку, если бы во время «врачебной консультации» в раздевалку случайно не зашла дежурная сестра отделения Зинаида Викторовна, задержавшаяся на работе. Но она зашла, решительно прервав диагностику. А заодно и трудовой договор санитара Павлова.
Втихаря полюбовавшись сюжетом этой истории, заведующий Ситкин уволил Павлика «по собственному желанию», с неформальной формулировкой «ты, Саша, что-то совсем охренел, даже страшно за тебя».
Пару недель спустя мать бедной девушки приезжала в отделение, пытаясь разыскать доктора Павлова, который обещал помочь с лечением. Бумажкин сказал ей, что доктор больше не практикует, и посоветовал обратиться в женскую консультацию по месту жительства. Правду он ей не открыл. «Язык не повернулся», – признался потом Вовка.
Покинув отделение, Павлик все же оставил после себя добрую память. Тот самый «обелиск», который он грозился забрать, уже много месяцев стоял во дворе патанатомии. Что за обелиск?
Как-то раз, завязав на некоторое время с выпивкой, он купил красную иномарку – украинскую «Таврию», гордо пришедшую на смену народному «Запорожцу». И даже ездил на ней на работу. Ровно до той поры, пока снова не запил. Будучи постоянно подшофе, никак не мог отогнать иномарку домой. Уткнувшаяся мордой в дальний угол внутреннего двора отделения, она, никому не нужная, сиротливо дожидалась своего нерадивого хозяина. Приходя с утра на работу, Павлов каждый раз хмуро сообщал:
– Сегодня не пью – тачку забрать надо.
Но вскоре после обеда глаза его уже влажно блестели, и «Таврия» оставалось на своем месте, словно памятник Сашкиному пьянству и безалаберности. Отчего вскоре была прозвана «обелиском».
Неудивительно, что именно красная «Таврия» стала первой машиной, на которой я тронулся с места под чутким руководством нетрезвого Вовки, сидящего рядом. Постигая азы вождения, иногда возил Бумажкина по нехитрому вечернему маршруту «клиника – магазин – клиника». Без прав, без доверенности, да и вообще – без каких-либо документов. Несколько раз повторял эти рискованные вылазки вместе с Плохотнюком, бесцельно колеся после работы по окрестным дворам, со смехом вспоминая историю про загубленную гинекологическую практику Павлова.
Сидя в «двенашке» и воскрешая небылицы про Сашку, мы с Борей и не заметили, как Варапаев покинул отделение, прекратив лебезящую административную возню вокруг своих пышных похорон. Бумажкин, мечтавший уйти домой сразу же после ответственной выдачи, продолжал принимать вещи и оформлять заказы на понедельник.
