Аудитория зашумела и потянулась к выходу.
В коридоре посреди толкучки Пьер разговаривает с соотечественниками – Луи и Марселем.
– Ни одной хорошенькой!..
– Не знаю, надо мной такая блондиночка сидела!..
– Я говорю: “я хочу заниматься Достоевским”, – рассказывает Луи. – “К сожалению, у нас нет семинара по Достоевскому…” Где же заниматься Достоевским, как не в Москве?
– А я записался в семинарий профессора Гудзия по Толстому. Помнишь, Осоргина нам давала его хрестоматию по древнерусской литературе? Симпатичный старикан… А ты?
– Семинар по Маяковскому. Профессор Дувакин…
Разговор прерывают две запыхавшиеся девушки.
– Товарищи французы! Меня зовут Тамара… Вы ведь французы?
– А меня Аня! Мы французскую литературу изучаем, нам же интересно поговорить с живыми носителями языка…
– Bonjour, mesdemoiselles! – отчеканивает Луи.
Девушки дружно прыскают и покрываются пятнами.
– Нет, серьезно! Надо же познакомиться!..
– Вы в секторе “Г” живете? На шестом? Вас сколько французов?
– Анька, подожди… В общем, мы предлагаем…
– Нас пятеро. Дюран живет на шестом, мы на седьмом.
Подходит молодая женщина, секретарь деканата, и вмешивается в разговор:
– Дюран, зайдите в деканат. Звонили из гостиницы. Кажется, ваш паспорт нашли…
У себя в комнате Пьер натягивает брюки. В дверь заглядывает полуголый сосед Микола:
– Будь другом, одолжи свитерок на понос.
Пьер озадаченно смотрит на него.
– Красенький такой, я у тебя видал… Я ж не съем, отдам утром. По-соседски!
Пьер нерешительно достает из шкафа свитер, протягивает Миколе. Тот мгновенно натягивает его и выскакивает в прихожую к зеркалу над умывальником. Свитер едва не лопается на бугае Миколе, рукава ему коротки, он их засучивает и оборачивается к Пьеру:
– Шерше ля фам!
В фойе хрипит патефон, под фокстрот “Истамбул” танцуют Марсель с Аней. Микола в красном свитере в компании парней пьет и закусывает. У пианино группа девушек окружила французов. Луи разливает вино “Лидия” и со смехом рассказывает:
– Приносят кофе с лимоном. Кофе ужасный. “А можно кофе без лимона?” Официант пузатый, гордый, как испанец. Ресторан пустой, никого, я один, “Якорь” на улице Горького… “Пожалуйста, это же так просто – налейте кофе и не кладите лимон”. Он говорит: “Вы, наверно, иностранец, у нас такой порядок – кофе только с лимоном”.
Девушки смеются. Пьер ловит на себе угрюмый взгляд девушки в очках, одиноко сидящей на диване.
– Зачем же заострять на недостатках, Луи? – говорит Тамара. – Можно подумать, у вас во Франции все в ажуре… При желании, конечно, можно найти какие-то недоработки. Ведь у нас много хорошего, у нас замечательные люди!
Луи несколько ошарашен. Подходят Аня с Марселем.
– А вы танцуете рок-энд-ролл? Научите нас?
В углу Микола поднимает стакан и кричит:
– “Три мушкетера” – любимая книга советской молодежи! Ура!
– …Конечно, мы с уважением относимся к французскому народу, – говорит Тамара, нервно оглядываясь на Миколу. – А как французский народ относится к СССР? Нам это неизвестно…
– Мне тоже… – роняет Пьер.
– То есть как? Вы же представляете Францию!
– Я никого не представляю. Я сам по себе.
– Ой, я четыре раза смотрела “Фанфан-Тюльпан”! – сообщает Аня. – Жерар Филип такой обаятельный!..
Микола кричит:
– “Фанфан-Тюльпан” – любимый фильм советских девушек!
– Криворучко, кончай паясничать!.. – шипит Тамара.
Патефон играет танго “Брызги шампанского”. Аня с Марселем идут танцевать. Девушка в очках встает с дивана и подходит к пианино.
– Можно вас пригласить на белый танец?
– Что такое “белый танец”? – спрашивает Пьер.
– Дамы приглашают кавалеров… Меня зовут Марина.
Пьер встает. Они танцуют. Марина смотрит в пол.
У пианино Луи чокается с Тамарой.
– …Вы какие-то серьезные, как пенсионеры. Есть вещи поважнее, чем классовая борьба. Например, любовь…
Девушки смеются. Тамара как будто обрадовалась:
– То есть, по-вашему, личная судьба важнее, чем народ? Ну, нет, нас воспитал комсомол, и мы думаем, что общественное важней личного, и для блага народа можно пожертвовать личным счастьем…
– Почему у вас люди – отдельно, а народ – отдельно? – недоумевает Луи. – Из кого состоит народ? Чем больше людей живут счастливо, тем лучше народу?
Пьер танцует. Дождавшись, когда Аня и Марсель в танце отходят подальше, Марина, не поднимая глаз, быстро говорит:
– Я хочу вас попросить на мне жениться… Пожалуйста, не делайте такое лицо. И не говорите никому, иначе меня посадят.
Пьер оторопело смотрит на нее.
– Мне от вас ничего не нужно, только печать в паспорте и виза. Меня не надо ни кормить, ни любить.
Марсель случайно задевает Марину и извиняется. Она любезно улыбается.
– Вы хотите уехать во Францию? – тихо спрашивает Пьер.
– Мне все равно куда. Только бы удрать отсюда…
В переулке на Таганке Пьер стоит у обшарпанного старого дома. Вечереет. Сверившись с бумажкой, он заходит в арку двора. За двором – еще двор, за ним – еще один. Мужчина в шароварах и шлепанцах на босу ногу гуляет с овчаркой. Пьер обращается к нему. Мужчина объясняет, как пройти.
Пьер поднимается по темной лестнице на четвертый этаж. Останавливается у двери, на которой висит с десяток разных звонков с фамилиями жильцов. Из дерматиновой обивки торчат клочья ваты. Отыскав нужную фамилию, Пьер жмет на кнопку. Наконец дверь распахивается. Женщина в халате держит в руках таз с мокрым бельем.
– Кого надо?
– Здравствуйте. Можно видеть Ольгу Кирилловну?
– О господи! Да не слышат они ни хрена! По коридору до конца и налево, третья дверь…
В коридоре шумно. Озираясь, Пьер идет мимо кухни, где готовят и галдят несколько баб, одна из них, молоденькая, сидя на табуретке, кормит ребенка грудью, мимо открытой двери, у которой курят двое мужчин, за ними виден накрытый стол, гости за столом нестройно поют “По Дону гуляет…”. Навстречу Пьеру из уборной выходит инвалид на костылях, Пьер пропускает его, сворачивает, стучит в дверь.
В узкой как пенал комнате высокая чопорная старуха в темном платье, с прямой спиной и узлом седых волос на затылке, с папиросой в зубах, вопросительно смотрит на Пьера.
– Ольга Кирилловна? Пьер Дюран, это я вам звонил…
– Я не совсем поняла, что вам угодно…
Другая старуха, маленькая, сгорбленная, сидя в инвалидном кресле, откладывает книгу, снимает очки.
– Я не стал говорить по телефону… У меня для вас письмо от Натальи Федоровны Осоргиной.
Ольга Кирилловна мгновенно прикладывает палец к губам и указывает на дощатую перегородку, которая тянется через всю комнату и делит окно пополам. Она понижает голос:
– Присаживайтесь, ради Христа! Что же вы сразу не сказали? Из Парижа? Знакомьтесь, это моя сестра Мария Кирилловна…
Берет протянутый конверт, вскрывает.
– Ну, как там наша Натали поживает?
– Она сейчас отдыхает в Испании.
– Неплохо… Маня, читай, я приготовлю чаю…
Она кладет письмо перед сестрой и выходит. Комната выглядит темной и тесной, аккуратно застелена больничная железная койка, потертый диван, иконки на тумбочке.
Мария Кирилловна читает письмо и улыбается.
– А вы, оказывается, учились у Натали…
– Да. Она преподает в Сорбонне.
– Мы двадцать лет ничего друг о друге не знали. Она нас нашла каким-то чудом. Прислала прекрасного козьего сыру, chèvre… Журналист к нам приходил, француз, очень милый…
Входит Ольга Кирилловна, ставит на стол чайники – пыхтящий медный и, обернутый полотенцем, фарфоровый заварочный.
– Оля, представь себе, всё дошло, и письмо, и хлеб Бородинский!
Ольга Кирилловна достает из буфета чашки, накрывает на стол.
– Ну, слава богу! Дело в том, Пьер, что Натали Осоргина и Маня – смолянки, вместе заканчивали Смольный институт, уже в Новочеркасске, под обстрелом…
Мария улыбается:
– Regardez, ma chère сестрица,
Quel joli идет garçon!
C’est assez богу молиться,
Нам пора à la maison…[3]
– Прошу к столу! Чай с сухариками. Уходим в загул…
Под абажуром плавает облако дыма. Ольга Кирилловна гасит в пепельнице папиросу и зажигает другую.
– …Меня взяли в кировском потоке, в тридцать пятом, прямо в сочельник. Но я в сорок седьмом уже вышла. А вот Маничке досталось. Восемнадцать лет. Ее только в прошлом году выпустили… И потом я почти весь срок отсидела в Потьме, а она объехала всю страну – и Красноярск, и Казахстан, и Саратов…
– Оля, оставь… Пьер, возьмите вот этот сухарик, он на вас смотрит…
– Благодарю вас, очень вкусно, чай чудесный…
– Так ваша мама из каких Обресковых?
– Я не знаю… Она москвичка, родилась и выросла в Москве.
– Обресковых много, после Манифеста крепостных часто записывали по фамилии барина. А дворяне Обресковы есть московские, есть симбирские, новгородские… Вот мы выросли в Петербурге, но мы из симбирских. Как зовут вашу маму?
