Люди, которые не видели Носа в этот момент, не знают, наверное, как выглядит ярость. А Нос был в ярости. Нос трясся. Нос плевался пеной. Нос сжимал кулаки до побеления костяшек. Нос топотал ногами и крутился на месте, как бешеная собака, пока не сообразил наконец, как попасть на кухню. Ворвался туда и бросился на Компота с кулаками.
Компот, кажется, не замечал ударов. Нос махал кулаками, как мельница, а Компот пальцами левой руки уперся нападавшему в грудь, держал от себя на вытянутой руке и, улыбаясь, обращался к товарищам:
– Хлопцы, оттащите его. Сказився.
И тогда Нос укусил Компота за руку. Сильно укусил. В кровь. От неожиданной боли Компот свободной рукой закатил Носу умеренную по великанским понятиям оплеуху, но Нос от удара этого упал и потерял сознание.
– Ну, вот, теперь и я скажуся, – констатировал Компот, разглядывая и перевязывая чем попало укушенную руку.
Через минуту Носа унесли в лазарет, и там он пришел в сознание. Похоже, Компотова оплеуха стоила ему небольшого сотрясения мозга. Во всяком случае, под глазами у Носа появились темные синяки, а когда он попытался встать, его вырвало.
Но он все равно встал. Наорал на санитаров, оделся и побежал в столовую. И снова ворвался к Компоту в служебное помещение, и снова набросился на Компота с отчаянными криками, и снова молотил кулаками куда попало. И не слушал увещеваний повара, пока тот не отправил сказившегося в нокаут вторично.
На этот раз Носа унесли совсем уж обмякшего, как тряпочка, и он лежал обмякший, как тряпочка, в лазарете по меньшей мере до следующего утра. А Компоту не избежать уже было разборок со старшиной, или с офицерами, или кто там у них тогда разбирал солдатские драки. Компот разводил руками, улыбался добродушно и говорил, что впервые видит человека, заболевшего бешенством, и не знает, как себя с бешеным человеком вести.
На том и порешили. Никаких дисциплинарных мер командиры к Компоту не применяли, на гауптвахту не сажали, даже нарядов по кухне Компоту не назначили, поскольку вся его служба была один сплошной наряд по кухне. Ограничились воспитательной беседой и разъяснили, что мог бы ведь Компот и убить этого придурка заполошного.
Компот кивал.
На следующее утро, едва проснувшись, Нос с синими подглазьями, с распухшим ухом, с кровяной губой – вскочил и бросился на кухню, имея единственное, отчетливое и безоглядное желание убить Компота.
Компот не сопротивлялся нападению. Сначала Нос бил его кулаками, но совершенно безрезультатно. Компот стоял, опустив руки, удары сыпались на него, а он стоял с глуповатой улыбкой и даже не говорил ничего. Потом Нос увидал и схватил огромную деревянную поварешку, которой помешивали в солдатском котле кашу. Один раз ударил, второй, третий. После четвертого или пятого удара Компот упал. Солдаты стояли вокруг безучастно. Уже лежачего Нос продолжал колотить повара ногами и поварешкой. Разбил лицо, растоптал пальцы, пытался сломать руку, но не смог… Когда захрустели под каблуками Компотовы пальцы, солдаты опомнились и оттащили нападавшего, впрочем, со всем уважением. Тем дело и кончилось.
Через пару месяцев, когда Компот вернулся из госпиталя, а Нос был переведен в другую часть, товарищи спрашивали повара:
– Чего ты ему поддался? Настырный, конечно, парень, но ведь не убил бы он тебя.
– Забоялся, – доверительно отвечал Компот, улыбаясь и пожимая плечами. – Забоялся просто.
Среди восемнадцатилетних солдатиков мало кто понял тогда, что великан не боялся быть убитым. Боялся убить.
Насте было десять лет, когда родился Вячик. Мама была уже немолодой, хотя и красивой еще женщиной. Настя забыла уже думать, что у нее может быть маленький брат или сестра. Но потом вдруг родители стали серьезными, мама бросила курить, и после пары месяцев этой серьезности однажды вечером на кухне папа сказал так значительно, как будто Леонардо ди Каприо женится на Дженнифер Лопес:
– Настя, мама беременна.
Потом мама долго ходила с огромным животом, давала Насте щупать, как в животе копошится что-то живое, и Настя постепенно к этому живому привыкла.
Потом родился Вячик.
Его привезли завернутым в одеяло. У мамы лицо было счастливое и глупое. Мама была очень толстая, а младенец был похож на паучка, а вовсе не на человека.
В первые же дни девочке дали подержать маленького брата, и она не испытала ничего, кроме отвращения. Ну и еще страха, что сломает случайно бессмысленную его руку или ногу. Как веточку или креветочку: хрусь – и пополам.
Потом Вячик не мог переваривать молоко, и родители долго обсуждали, что малышу не хватает лактобактерий. Потом он орал по ночам, не давая никому спать. Потом еще мама со счастливым лицом показывала всем памперс, загаженный желтым младенческим дерьмом, и говорила, что, слава богу, посмотрите, слизи совсем нет.
Короче, месяцев до шести Настю от брата просто тошнило, а дальше она привыкла. В полгода Вячик научился сидеть и стал похож на человека. Толстенький стал, кареглазый, квакающий и смешной, с этими своими двумя зубами, торчавшими из розовой десны. Настя даже с ним играла. От скуки, конечно, когда ничего не показывали по телевизору.
В год Вячик пошел, и мама сказала, что скоро он должен сказать свое первое слово. Но Вячик ничего не сказал. В полтора года малыш должен был уже говорить фразами, но он молчал, не называя даже маму «мамой» и папу «папой». Зато годам к двум он научился замирать. Скажешь ему:
– Вячик!
А он отбежит на два шага и замрет минут на десять, словно играет в «море волнуется раз».
– Вячик, отомри!
Но Вячик не отмирает, а только лицо его с каждой секундой становится все красивее, словно вырезано из мрамора, и все страшнее, словно он вампир какой или инопланетянин.
К трем годам Вячик научился плакать.
Не так, как плачут обычные дети, а страшным истошным голосом. И не по пять минут, пока не дадут шоколадку, а часа по четыре кряду, пока не придет время замереть и смотреть в окно.
Вместе с Вячиком научилась плакать мама. Она плакала тихо, дни и ночи напролет, а папа, когда приходил с работы, кричал на нее и говорил, что лучше бы она все эти слезные силы потратила на занятия с ребенком.
Настя привыкла, что с мамой нельзя поговорить. Ни про кино, ни про музыку, ни даже про оценки в школе. И черт с ней, и не надо. Насте все время было противно. Противные мамины слезы, противный папин крик, противный уродец-брат. Хотя, конечно, Вячик уродом не был точно. Он был настоящим красавцем, Маленьким принцем из книжки Экзюпери. А мама еще нарочно одевала его в бархатные курточки и береты с перьями. А папа злился.
Один только раз Насте стало очень одиноко. Как-то вечером у девочки вдруг заныло внизу живота. Настя сначала подумала, что аппендицит, но потом вспомнила, что должны уже начаться месячные, и черт их знает, может, именно так они и болят, эти месячные. Потом Насте стало противно, что из нее течет кровь, и вообще стало очень грустно, как будто месячные – смертельная какая-то болезнь.
– Мама, у меня месячные, – сказала Настя.
А мама молча дала ей прокладку и таблетку но-шпы. Но хотелось поговорить, и Настя вышла на кухню.
Мама сидела за столом и пила чай. А Вячик стоял у окна и смотрел на улицу.
На улице была зима, темнота и ночь.
Горело несколько фонарей, а Вячик смотрел на фонари так, словно они волшебные. Так, будто он мальчик Кай, а из метели за окном глядят на него холодные глаза Снежной Королевы. Стоял и смотрел, не двигаясь. Бесконечно долго. И мама смотрела на мраморного своего мальчика. По маминым щекам текли слезы. На щеках у мамы уже давно были проплаканы две розовые дорожки – русла для слез.
– Что с ним? – спросила Настя.
– Аутизм. Детская шизофрения.
– И что? Он вырастет дебилом?
Мама вздрогнула, и Настя поняла, что сказала очень неправильное и злое слово.
– Ты хоть немножко его любишь? – спросила мама.
– Нет, – Настя ответила честно. – За что мне его любить?
– А за что ты любишь Леонардо ди Каприо? За поросячьи глазки?
Вячик смотрел на улицу. Он видел там фонари и дома, словно бы связанные друг с другом тоненькими светящимися нитками. Он видел, что небо живое и похоже на большую Птицу. И будто Птица эта смотрит вниз. И сейчас смотрит на Вячика. А когда Птица смотрит, то обязательно замираешь и не можешь двигаться. Еще Вячик видел, как по улицам движутся разноцветные прозрачные шары или, вернее, клубки из разноцветных огонечков. И большинство этих шаров не нравилось Вячику. Шары были темно-багровые и двигались не по светящимся ниткам, а поперек, и наступали на светящиеся порожки, которыми разделена земля и на которые наступать нельзя.
Вячик обернулся. Всех людей на свете он видел немножко как людей, но одновременно и как светящиеся шары. Маму и сестру тоже. Мама светилась очень красивым розовым и голубым светом. А сестра желтыми и искристыми, как шампанское, легкими, но грустными всполохами. Вячик подумал, что если передвинуть сестру налево от мамы, то мамин шар заискрится, а шар сестры перестанет быть таким одиноким и грустным.
