Сана крутит анкетку: да, ей опять нужна эта «полная занятость», да, а что делать? Квартирки на Куусинена не существует, поклон Соньше-крольчихе, а потому отсидка до первого песка, до зубов в стакане, пока-пока, luchshie godi, целую вас нежно: «БЫТЬ СВОБОДНЫМ. Депакин позаботится об эвтаназии, остальное зависит от вас» – считалочка по Фрейду: противоэпилептическое средство, на рекламку которого не поскупились, так и хотелось настроить на правильную волну, подогнав под хорошую свою – о милая, ласковая – смерть[12]… Нет-нет, до первого песка, не дольше, тем более что из больнички сбежала: «Обвиняемая Шеломова Александррра Юрррьевна, на выход с вещами!.. Имеете ли сказать что-нибудь в свое опррравдание?.. Фамилию не меняли. Ррразведены. Добавления деррржите?..» Руки у Саны связаны, но кляпа во рту уже нет – все, что ей нужно делать, это говорить правду, правду, правду и ничего, кроме правды: «На свет белый не рвалась, впрочем, никто не спрашивал. Выкрала с кафедры физиологии и из вивария рыжую кошку Барбару и серого кота Фагоцита, собак Антония, Гомера, Нюшу, а также крыс Дору и Нору: в злодеяниях уличена не была. Ученой степени, равно как и судимостей, не имею. Видела Швецию, Данию, Финляндию, Голландию, Бельгию, Францию, Чехию, Тунис, Египет. Подрабатывала натурщицей; пять лет медстажа. Английский свободный. Последние годы занималась переводами и научным редактированием; в настоящее время реанимирую любые тексты – от научпопа до гламура, в том числе так называемый худлит. Мать в прошлом учительница сольфеджио… Гидрофобия у нее… Отец театральным критиком был, от инфаркта умер. Соньша не работает. Она вообще не в себе, крольчиха».
«Бегут, значит, сперматозоиды: впереди молодые, сзади – старые. Старым ох как хочется успеть добежать. Один из них кричит молодым: «Нас обману-у-у-ули! Мы попадем в черную дыру! Спасайся, кто может!» Ну, молодые разворачиваются и бегут обратно, старые же останавливаются в замешательстве, а тот живчик, который кричал, добежал… Мораль сей басни: вот так рождаются хитрые, но слабые дети! – экс Саны прищуривается. – А вот еще вчера рассказали. Журналист, значит, умирает. Ну, оказывается между небом и землей. Ангелы решают, куда б его отправить: в рай, в ад… Ну, показывают ему сначала рай – а там сдача номера, верстка «горит», обложка не готова, директор: «Уволю всех!» – кричит. Потом ад ему, значит, под лупой-то, а там то же самое, директор: «Уволю всех!» – кричит, верстка «горит», обложка не готова – сдача номера. Ну а журналист-то возьми да и спроси ангелов: «А чем тогда те, в раю, от этих, в аду, отличаются?» – а эти «черти» в ответ: «А они не сдадутся!» Да-а… а этот знаешь? За барной стойкой два мужика. Тот, который постарше, говорит: «Я спал с твоей матерью». Молодой – ноль эмоций. Первый опять: «Я спал с твоей матерью». Молодой: «Ну и что?». Старый, в третий раз: «Да я же спал с твоей матерью, мать твою!» – «Иди, папа, домой, ты пьян…»
– М-м, – не делает попытки улыбнуться Сана.
– Ты можешь хоть иногда расслабляться – можешь, нет? Смеяться умеешь? – наступает экс.
– После слова «лопата», – руки дрожат, ресницы дрожат, пол ходуном ходит: штормит, люстра того и гляди на голову рухнет, дзынь-ля-ля…
Сухой щелчок двери. Жили-были старик со старухой: Сказки Пушкина – это chokolat.
Когда Сана говорит «Я не просила меня рожать», они обычно машут руками. Встают в позу. Срываются на крик или сипло шипят. В общем, выражают недовольство, а потом любопытствуют: дети, наволочки, зэ-пэ… Честные налогоплательщики, синхронно спаривающиеся после ужина под вечерние новости и сериалы. Не сразу понимаешь, что они везде: но именно они, знает Сана, и плетут паутину. Больше всего они хотят снизить вероятность неких (возможно, ошибочных) действий, обусловленных так называемым человеческим фактором. Они называют это безопасностью: уникальные системы видеостукачества, «управляющие пользователями и приоритетами в самых разных местах установок». Действие некоторых систем распространяется не только на здания, районы или города, но даже на страны и континенты. Слежка практикуется также в детских садах и школках: камеры фиксированные, камеры купольные, камеры поворотные… Сана переворачивает страницу и переводит главку «О блокировке использования сотрудниками Интернета и электронной почты в личных целях». Они говорят, разумеется, о повышении производительности труда, но уж Сана-то знает, как именно съезжают с катушек. «Я повторяю десять раз и снова, – она надевает наушники и откладывает листы. – Никто не знает, как же мне хуево, – в каком году впервые услышала Янку? – И телевизор с потолка свисает, – в 86-м? 87-м? – И как хуево мне, никто не знает…». Сана предполагает – г-н Б., как водится, располагает: чтобы не получить приглашение на казнь, нужно вывернуться наизнанку и пройтись на руках, весело потряхивая кишками. Сана все знает о повешенных днях: гора смердящих трупиков множится год от года – как на ноль разделишь? «Все это до того подзаебало, – а мелодия, пожалуй, красива, – что хочется опять начать сначала, – контраст высокого и низкого, снижение – куплет печальный: он такой, что снова, – та самая запись Янки Дягилевой, подумать только!.. – я повторяю, как же мне…»
У Саны full-time, с одиннадцати до восьми, пусть и через день – если гнать столько текстов ежедневно, впору ослепнуть. Впрочем, иногда Сана действительно этого боится, ведь «выходной» – те же буквы да переводы у разбитого корыта. После того как она ушла из медицины (ушла в никуда, ушла, потому что не могла больше оставаться ни в больничке, где смерть, как дождь или гроза, считалась явлением природы, ни в частной клинике, где врачей заставляли «разводить» пациентов на бесполезные обследования), пришлось выучить даже мерзкие крючья[13]: кем быть, дядя Степа, чего молчишь меня, как рыбу об лед?..
Сана вставляет в плеер новый диск: дивертисменты Моцарта, запись 92-го из Австрии – той самой уютной Австрии, где Сана никогда не смогла бы жить несмотря даже на присутствие N, хотя все давно и в прошлом: нет-нет, правда – в прошлом… Дело, конечно, не в языке – и, разумеется, не в «давно разоблаченной» мороке под названием toska po rodine. Все дело все-таки в Польше[14] – вот она, ослепительная набережная Гданьска, которую Сана до сих пор считает «лучшей в мире», вот чудный краковский отель, вот грозный мальборкский замок, вот паны и пани, по-прежнему, несмотря ни на что, улыбающиеся русиш швайн… Ездили шумной компанией: сначала до Бреста (отвратительные: поезд, Duty-free, таможня, «тугрики»), а там – электричкой до Тересполя, а уж та-ам – на перекладных до Варшавы, да на все пять – легко… Сана помнит: «лёды» – мороженое, «склеп» – магазин, «урода» – красавица… вот если б можно было хоть иногда переноситься в Гданьск! Всего-то на несколько часов: пройтись по набережной, заглянуть в янтарную лавку, полюбоваться цветами на чьем-то балконе… Чи можэ ми пани поведжеть, як дойти до пляцу?.. И – папочкиродные: «перчатки трехпалые из ткани, «Надежда», рукавицы (краги), тип Е…» – вычитывает (не путать с «читает») Сана, пытаясь примирить, хоть это и невозможно, этюды Шопена с системами управления доступом и спецбронеавто для постсоветских мясных машин.
Много позже Сану почти позабавит то, что она, оказывается, умеет совмещать вычитку с, так скажем, жизнью души: радио Jazz – суррогатный глушитель внутренней истерики. Я и джаз: все остальное не важно, – уверяют Сану: она чувствует себя неважно, игра слов не важна. Короткая реклама посвящена «пикантным ноткам трогательной женственности»; Сану информируют (их словечко) также о картофельном креме с пьемонтскими трюфелями и о печенье из парижской кондитерской. Сана записывает в маленькую книжечку: «Я превратилась в автомат полного цикла, АПЦ» – но это лишь сухая теория: этиология, патогенез… Ей ли не знать о клинике и течении? Как учили, прогноз неутешителен, с терапией и реабилитацией проблемы – но, мэй би, Сане просто пора в изолятор? На карантин, черт бы его подрал?.. Чтобы задышать после отсидки, необходима кислородная подушка: они в таких случаях советуют представлять комнату…
Сана не отрывается от секундной стрелки: за монотонным ее «сердцебиением» – сердцебиение далеких – и не – коллег (неприятное словечко). Сана видит – chur menja! – миллионы клерков и хватается за грудь: а шарик не большой и не маленький, все ли часики на шарике встали?.. Часики-то, святый боженька, святый крепенький, святый бессмертненький, остановились – помилуйупснах!.. Кушай вволю безотходное свое техно: от сперматозоида до удобрения, как и от эйфории до комы, всего несколько шагов.
