– Ну, я заметил. Мне лестно. – Игнат как раз вытирал платком свой висок и щеку, которые Луша щедро облобызала на прощанье. – А она много слов говорит?
– Ну, на английском только про любовь.
– А на других языках?
– На других языках – «Мяу». И, когда есть хочет или гулять, говорит «Маааха». То есть я.
– Ох! Чудеса оказались рядом! – воскликнул радостно Игнат. – Пошли быстрей, Маша. Ты – просто клад. Аська обрадуется, а то мне в универ ехать. У меня лекция.
– Лекция? Ты учишься? Нет? – Машка остановилась. – Я не видела тебя… вас в университете. Преподаешь… те?
– Ага. Преподаешьте. – Игнат рассмеялся. – Да пару часов у меня. Аспирант… мы. Конечно, ты не видела. Носишься, задрав нос, со свитой поклонников и друзей, где тебе меня заметить. А я вот тебя видел. И не раз. Пошли быстрей.
Игнат хмыкнул, не скрывая удовольствия, что Машка заходится от смеха, задирая коленки, как лошадка в галопе.
– Вот тут, – показала Машка дом, – жила моя лучшая подруга Мирочка. Она сейчас в Израиле учится. И собирается идти в армию служить. Очень этим гордится. А это старое дерево слива-венгерка – наш с Мирочкой штаб.
– Ааа, штабик! Мальчики в детстве так называли секретные свои места.
– Подумаешь, штабик. Да мы с Миркой государственные… нет, всепланетные проблемы решали вон там, на той ветке. Сидели… как два воробья…
По дороге они ободрали ничейную, а значит, общую черешню.
– А что ты преподаешь? – сплевывала Маша косточки в кулак и с удовольствием заметила, что Игнат тоже не расплевывается по сторонам, а собирает косточки в ладошку.
– Историю Древнего мира и археологию.
– Ну дааа?! Ух ты! Правда? Честно-честно? А сюда чего переехал?
– Да как-то… Отцу климат не подходил в городе. Он астматик. А тут у вас, в сельской местности… верней, теперь у нас, хорошо. Папка в архиве работает. Уже неделю. Директором.
– В архиве? – Маша остановилась, практически на одной ноге замерла, держа перед собой кулак с черешневыми косточками. – Нет, правда в архиве?!
– Ну правда, конечно. Зачем же мне придумывать. А что в этом такого, Маша? Ты чего остановилась как журавль? Пошли. Слууушай, а что это у тебя с лицом?
– А что? – Ой! Маша вспомнила, что вышла лохматая, ресницы… да нет, как ей кажется, у нее никаких ресниц, так, одно название, как щетка облезшая. После уборки даже не умылась, так и выскочила, как дура какая-то, в чем была на первый зов к первому же незнакомцу, забыв, чему учили родители и школа. Мама ее Леночка как-то привезла из Голландии карандаш. Из тех, что в школе раздают детям. На карандаше было написано: «Say no to stranger» («Не разговаривай с незнакомцем»), а кто ж маму слушает в девятнадцать лет. – У меня на лице? Где? – Маша тыльной стороной ладони принялась вытирать щеку.
– Нет, на носу у тебя, тут. – Игнат потыкал указательным пальцем себе в нос. – На переносице. Что это? В клубе подралась, что ли? По деревьям лазила? Котопес Луша царапнула?
– Ну ты скажешь тоже! – Она опять облегченно покатилась от смеха, Игнат с удовольствием загоготал тоже. – Книга упала. С полки. Представляешь? Прямо на переносицу. Ребром. Тяжелая. Альбом с репродукциями. «Малые голландцы».
– О! Хорошо, что малые, а не большие.
Оба опять с готовностью заржали.
– Боже мой, как я люблю смеяться! От этого у меня частенько неприятности. Если вдруг смешно становится на паре или, как папа часто предупреждает, «не смей смеяться в приту… присту… при-сут-ствен-ных (ох!) местах», – вытирая слезы, призналась Маша.
– Вот и я такой же смешливый! – в ответ признался Игнат и заразительно улыбнулся.
Игнат ржал беспардонно, радостно, оглушительно, закинув голову к небу, на виду всей маленькой улицы, очень симпатичный, если не сказать даже красивый. Машка с удивлением – надо же, едва познакомились – реготала в ответ. Оба были страшно довольны друг другом. На них с удовольствием оглядывались редкие прохожие.
– Да ладно тебе! А хочешь правду? Это было еще зимой. Я болела гриппом, такие сны были страшные, боялась спать по ночам, ну… хотела одну книгу из шкафа достать, но слабая была и уронила. Грохот стоял! Нос был синий вообще. Стеснялась потом из дому выйти.
Отсмеявшись после реплики о «больших голландцах», Маша, почему-то сразу сообразив, что Игнат в курсе, что за голландцы, что за альбом, оценила, что и он не утруждает себя объяснениями, уверенный, что Маша поймет его шутку.
– Так вы, матушка, может быть, и книги читаете? – с подвывом, театрально воздев руку, басом произнес Игнат.
– Читаю-читаю, батюшка, а как жи! – кисленько пропищала Маша мерзким голоском и присела в книксене.
– А стихи? – серьезно заглянул он в глаза. – Любишь?
– Любишь, – согласилась Маша. И смутилась чего-то. И опустила голову. И принялась себя мысленно ругать. Коза такая. Покраснела. Вот же дура. И лохматая, в старых шортах, ресницы не накрасила. Коза, как есть коза.
Так, увлеченно перебирая названия книг и дивясь совпадениям, узнавая, что оба любят кофе с пенкой, что не любят срезанные цветы, что мелкий дождь, когда ты беспечный турист или гость в чужом городе или чужой стране, – это прекрасно и очень важно для души, они, пару мгновений тому назад совершенно незнакомые друг другу люди, а сейчас, кажется, уже друзья, широко шагая, забегая друг перед другом, высоко небрежно размахивая руками, пришли к новым соседям Добровольским во двор. Сестра Игната Ася вышла на порог, смешная, тоже очень красивая, смуглая, тонкая, гибкая нежная девочка в большой на нее то ли отцовской, то ли Игнатовой клетчатой рубашке, очень ладно и даже элегантно на ней сидевшей, улыбнулась, как и брат, открыто, во весь рот, и, когда Маша поздоровалась и сказала «я – Маша», опять вспомнив, что оделась как чучело (коза, как есть коза), она, вместо того чтобы церемонно протянуть и пожать руку, поступила совершенно правильно, спонтанно, искренно и смешно – она подалась к Машиному плечу, потерлась о него, как котенок, и сказала:
– Мяу.
Все трое, и гостья, и Ася, и ее симпатичный брат Игнат – ну определенно милый братец-Игнатец, ох-ох! – весело рассмеялись, просто день смеха какой-то.
Контакт с Асей был установлен мгновенно. Во-первых, она была похожа на Игната, одно лицо, только девочка. И на ней это лицо смотрелось еще лучше.
Маша тогда вот что заметила и по сей день замечает, что Игнат и Ася, безусловно прямые, честные, открытые люди, никогда не совершали и не совершают двусмысленных лицемерных поступков, не говорят лишних, глупых слов и терпеть не могут общепринятые дурацкие ритуалы. Словом, они оба оказались совершенно Машиными людьми.
– Какая же ты Маша? Ты не Маша совсем. Ты… – Ася высоко-высоко подняла и так высокие брови и тут же получила от брата: «Не морщи лоб!» – Ты – Маруся, типичная Маруся. Сейчас-сейчас. Сейчас поймешь. Пошли.
– Мне тоже родители напоминают: «Не морщи лоб!» А как его не морщить?
– И я говорю. Откуда я знаю, морщу я лоб или нет…
– «Когда увидите первые морщины в двадцать пять лет, тогда поймете» – так говорит моя мама.
Ася, небрежно шлепая босыми ножками, побежала в дом.
Маша с Игнатом прошли следом. Вошли в прохладный, душистый, добротно пахнущий деревом и свежим ремонтом дом. На двери Асиной комнаты висела табличка: «Бейкер-стрит, 221В».
– К Аське не заходи! – предупредил Игнат, – у нее всегда свинарник.
– Ну вот еще! – откуда-то из глубины своей комнаты глухо проворчала Ася. – У меня художественный беспорядок! Перформанс.
– Ну, – пожал плечами Игнат. – я вижу свинарник, ты видишь перформанс.
– Да. Я художник. Я так вижу! – Ася надулась на брата Игната. – Интересно, а что увидит Маруся? Заходи. – Девочка, распахнув двери, широко повела рукой, приглашая Машу в свою комнату.
На Машин неискушенный взгляд, пятнадцатилетняя Ася оказалась хорошим художником. Стены были увешаны ее рисунками, набросками, акварелями. Правда, висело все это без рамок, неоформленное, прикнопленное, приколотое булавочками, прицепленное скотчем кое-как, налезало одно на другое, но в этом всем была какая-то изумительная прелесть, обаяние, ирония. Какой-то беспорядочный порядок, с которым легко было согласиться и смириться. Так же как с Асиной гигантской болтающейся клетчатой смешной рубашкой. Среди рисунков на стенах было немало портретов: и карандашные наброски с изображением брата, уморительные шаржи и один дивный набросок, где Игнат пялился с картинки прямо на тебя, удивленный, радостный и одновременно смущенный, как ребенок. Вроде как: «Ой, ты кто, девочка, а?»
Маше показалось, что она очень долго стояла как осел, нет, как баран, неприлично уставившись на этот портрет, и еле заставила себя отвести взгляд.
– А как ты находишь здесь то, что тебе нужно? – спросила она осторожно, разглядывая кучи вещей, явно торопливо сваленных на диван, на стол и в угол, скорей всего еще не разложенных после переезда. Спросила, чтобы не молчать. И чтобы опять не уставиться на Игнатов портрет.
