– Ладно, – сказал Изерли, – потом… смотрите, какую картину мне подарили…
Все шумно повосхищались; они тоже принесли Изерли подарки, привезли из Лондона – «ерунды», как сказал Дэмьен «толком ничего не успели купить»; знаки внимания – статуэтки из белого шоколада: пастух, пастушка и овечки; наклейки с винтажными машинами; старинную литографию с видом Лондона; маленькую трубку с янтарным мундштуком; «ну, прямо Рождество, – сказал Изерли, растроганный, у него аж в глазах защипало, как от сильного солнца, – может, мне болеть почаще». Ричи же пока еще не произнес ни слова, курил, улыбался; будто это он организовал – маленькие именины сердца; они оба изменились – все это почувствовали; они были будто объяснившиеся влюбленные; старающиеся не показывать своих открытий, не демонстрировать, не касаться – как окрашенного; разница между старыми Изерли и Ричи и новыми была не называемая, как на картинках «найди семь отличий, ткни пальцем», а метафорическая, метафизическая – воздух до и после грозы; будто произошел большой взрыв – как в книжке Хокинга – и их молекулы разлетелись, столкнулись, перемешались, как акварель, и опять распались; и теперь они как две работы одного гениального художника; Ричи не стал мягким и приветливым – нет, он остался тем же голубоглазым златоволосым застранцем, надменным, язвительным, как мистер Дарси, и Изерли не стал остроумным и жизнерадостным, как ребенок, открывающий коробку конфет; он по-прежнему будто ребенок, оставшийся надолго один, наглядевшийся страхов; но что-то есть – Ричи слушает разговор и не вставляет ни слова, и улыбается, и его присутствие ощущается – комфортное, как любимого кота – руки так и тянутся погладить; а раньше он всегда уходил – светские разговоры он считал напрасными; а Изерли с удовольствием принимает подарки и шутит – он центр Вселенной; раньше он бы стушевался, всех выставил, подарки бы посмотрел потом.
– Такими они мне нравятся больше, – сказал честно Дэмьен, когда они вышли. – Это как счастливый конец у Гофмана; без волшебства не обошлось.
– Мне тоже, – ответил Грин. – И всем тоже. Все так громко думают одну мысль, что это почти как вслух…
– Кроме Йорика, – и Тео смотрит на фигуру в конце коридора, в пластмассовом кресле; сгорбленную, сосредоточенную; локти на коленях, голова в ладонях; будто он ждет важных вестей, сбило кого-то, упало что-то, каждая минута важна; но минуты тянутся, вытягиваются в бесконечность, в часы, и уже не важно, какой весть будет в конце; отупел от ожидания; везде опоздал, все пропустил; будто девушка заняла ванную – что они там делают столько времени; или пирог печется в духовке; его же не бросишь, он печется в своем ритме; тайна космическая…
– Йорик… у Йорика свои мысли, – говорит странно Грин; лицо его сразу становится расстроенным; открытым на мгновение – как дверь в комнату – видно разбросанные в смятении вещи; и все тоже расстраиваются – ну вот, только одно наладилось, другое развалилось; как снять и жить в старом доме.
– Грин все знает, – сказал Изерли, когда ребята вышли.
– Ну конечно, поэтому они приехали на два дня раньше, – отвечает Ричи.
– Как это?
– Что? быть Гриммом?
– Да.
– Наверное, как смотреть все время кино. Слушает же народ все время музыку в наушниках. Он привык. Фон такой. Звук убавил – и не раздражает.
Изерли вздохнул, скользнул на подушку – он устал; закрыл глаза; «пока, Визано» «пока, Флери»; когда в палату зашла медсестра – привезла ужин – они уже оба спали; крепко, с яркими, полными движениями, снами; Ричи в кресле, свесив руку на пол; медсестра была старой женщиной, с кучей детей и внуков; и считала, что сон для молодых – лучшее лекарство; не стала их беспокоить; закрыла бесшумно жалюзи и ушла; через час после нее заглянул в палату ван Хельсинг; он разговаривал с врачом, потом с отцом Дереком по телефону – как там в Рози Кин; было уже совсем темно; чтобы не убиться, ван Хельсинг включил лампу на столике у двери и увидел их; наклонился к Ричи, послушал его дыхание, поцеловал легонько в соломенную макушку; потом подошел к кровати; «Изерли, подвинься» его он не боялся разбудить; Изерли открыл глаза, легко, будто просто лежал и что-то думал, считал банки в погребе, вспоминал, сколько их, и какая с каким вареньем, привстал, ван Хельсинг мотнул головой, приложил палец к губам; «свет оставить?» спросил – Изерли всегда спал со светом; «оставьте; Визано оставляет, чтобы сразу увидеть, все ли иголки во мне на месте; мучитель» ответил шепотом мальчик; ван Хельсинг улыбнулся и прилег рядом с Изерли, в обуви, пальто своем шикарном, камзоле из черного бархата; обнял мальчика, а Изерли обнял его в ответ.
– Ты же не против? – спросил ван Хельсинг. – А то я так устал от всех событий – рассказ истеричный ночной Грина, сборы, перелет, документы больничные, потом Йорик со своими истериками… я будто корабль с фруктами разгрузил в одиночку.
– Нет, я не против, – Изерли прижался к нему еще крепче, вжал лоб в плечо, словно прячась от грозы, или холода. – Простите, от меня одни неприятности.
Как же от ван Хельсинга чудесно пахло – кофе с мускатным орехом и кардамоном, давленой вишней с сахаром, трубочным табаком; Изерли закрыл глаза, и его будто понесло по волнам – не как тогда в море, к смерти, а как в лодке, в погожий день, удочки за бортом – они иногда так с Грином выбирались – порыбачить, летом; с запахом кофе он был в полной безопасности. А ван Хельсинг опять улыбнулся – на «неприятности»; его улыбку Изерли не увидел, а почувствовал, движение лицевых мышц; вздохнул с облегчением.
– От вас от всех одни неприятности. Все начали принимать решения и ссориться между собой… я думал, сбегу от них в Лондоне, опять возьмусь за оружие…
Изерли засмеялся тихонько.
– Йорик и Грин.
– И Женя с Робом. И отец Дерек со своими родственниками. Да все. Только Дэмьен и Дилан меня радовали за завтраком – Дэмьен сам по себе ходячий антидепрессант, а Дилан ест, читает и молчит, как золотая рыбка в аквариуме, только соль попросит раз…
– А тут еще я…
– Да…
Изерли прижался к нему еще крепче, будто скоро страшный момент в кино.
– Я тут подумал… эта девушка…
– Я еще раз прошу прощения, – пробурчал Изерли в плечо.
– За что? у вас уже все было?
Изерли удивился, оторвался от спасительного бархатного плеча, увидел глаза ван Хельсинга – синие, с искрами золотыми в глубине, будто там бал у морского царя, и сейчас время фейерверка.
– Нет.
– Нет? Так тебе не нужно срочно жениться?
– Нет.
– Так ты не влюблен?
Изерли медленно залился краской; такой жар от него пошел, будто смотрел на него не один ван Хельсинг, а целая бальная зала – как его вызывали на дуэль; дебютанта; и все шепчутся – ну и неловкий же, невезучий мальчик; только начал жить и надо же – умрет на дуэли завтра утром.
– Отвечай честно, – ван Хельсинг слегка сжал ему горло. – Ты знаешь… я не потерплю…
– Да.
Ван Хельсинг отпустил его.
– Простите меня, – Изерли вцепился в его манжеты. – Простите, пожалуйста. Я знаю, что вы хотели, чтобы я стал достойным братом Розы, слугой Господа… а я влюбился в девушку…
– Ты плачешь что ли? – ван Хельсинг взял его за подбородок, повернул на свет.
Изерли кивнул, заморгал.
– Вот балда, – поцеловал в лоб и отпустил, просто лег на подушку, посмотрел в потолок, будто там было небо, полное звезд или закатных облаков, закинул руки за голову. – Наоборот, я так рад за тебя… Любовь… это так прекрасно – быть влюбленным… я помню – чувствуешь себя таким живым… сейчас бы процитировать что-нибудь из Шекспира или Превера, как это мальчишки любят, Дэмьен и Тео, вот смена растет… Любовь – это дар, Изерли, ты самый счастливый из нас… мы пойдем умирать, а ты будешь жить; растить детей, травы душистые, готовить ей завтрак… Боже, какая чудесная жизнь ждет тебя. Мне даже захотелось пересмотреть «Мулен Руж» или «Ромео и Джульетту» База Лурмана.
Изерли лег рядом и тоже стал смотреть в потолок.
– Я никому не говорил… но когда я засыпаю, я придумываю – какой будет у меня дом… сад… дети… знаете… это так… по-женски? – ван Хельсинг высвободил одну руку и потрепал его по волосам.
– Девчонка ты наша… но ты побудешь еще с нами? пока все эти не разъедутся, и не приедут новые, кому можно передать все твои кладовки.
– А куда я потом? – Изерли привстал на кровати, сглотнул. – Я туда не вернусь… я не могу… в тот дом…
– Нет, конечно. Дом твоих родителей надо облить бензином и поджечь. А у меня есть очередная развалина – в Провансе; в доме никто не живет уже лет двести, а виноградники, сад и огород арендует кто-то из местных; Питер Мейл даже писал про мой дом; он считается шедевром архитектуры; роман целый, якобы его купила молодая пара, восстановила и устроила в нем отель. Его правда каждые три дня кто-то хочет купить, но я не продаю, вдруг кому-то пригодится. Рози Кин же пригодилась. Возьмешь? Я все равно уже отписал его тебе. Собственно, я за этим и ездил в Лондон – оформлял документы. Мне кажется, у вас с…
