– Не понял? До одного считаю.
Боренбойм толкнул дверь рукой. Вошел в темную прихожую.
Рука в коричневой перчатке вынула ключ из двери. Мужчина вошел вслед за Боренбоймом. И сразу закрыл за собой дверь.
– Свет включи, – приказал он.
Боренбойм нащупал широкую клавишу выключателя. Нажал. Сразу вспыхнул свет во всей пятикомнатной квартире. И зазвучала музыка: Леонард Коэн, «Сюзанн».
– На колени. – Мужчина ткнул Боренбойма пистолетом между лопаток.
Боренбойм опустился на бежевый коврик.
– Руки назад.
Он выпустил портфель. Протянул руки назад. На запястьях щелкнули наручники. Мужчина стал обыскивать карманы Боренбойма.
– Деньги в кабинете в столе. Около двух тысяч. Больше нет, – пробормотал Боренбойм. Мужчина обыскивал его. Достал из карманов бумажник. Мобильный телефон. Золотую зажигалку «GUCCI».
Все положил на пол.
Открыл портфель: деловые бумаги, две курительные трубки в кожаном футляре, банка с табаком, сборник рассказов Борхеса.
– Встать. – Мужчина взял Боренбойма под руку. Боренбойм встал. Покосился на незнакомца.
Мужчина: 36 лет, невысокий, крепкого телосложения, блондин, голубые глаза, короткая стрижка, тяжелое лицо, полоска светлых усов, стального цвета плащ, светлосерый шарф, черный кожаный рюкзак за спиной.
– Вперед. – Мужчина ткнул Боренбойма пистолетом.
Боренбойм пошел вперед. Миновали первую гостиную с круговым аквариумом и мягкой мебелью. Вошли во вторую. Здесь стояла низкая японская мебель. На стенах висели три свитка. И плоский телевизор. В углу стоял музыкальный центр. В виде черно-синей пирамиды.
Мужчина подошел к пирамиде. Посмотрел:
– Как вырубить?
– Вон пульт. – Боренбойм мотнул головой в сторону низкого квадратного стола. Черно-синий пульт лежал на краю.
Мужчина взял. Нажал кнопку «POWER». Музыка прекратилась.
– Сидеть. – Он нажал на плечо Боренбойма. Усадил на низкое сиденье с красной подушкой.
Убрал пистолет в карман. Снял рюкзак. Развязал. Достал молоток и два стальных альпинистских костыля.
– Какие стены в доме?
– В смысле? – напряженно моргал бледный Боренбойм.
– Кирпич, бетон?
– Кирпичные.
Мужчина сдернул со стены два свитка. Примерился. И в три удара вбил костыль в стену. На уровне своих плеч. Отошел от него метра на два. И вогнал второй костыль. На том же уровне. Потом достал мобильный. Набрал номер:
– Все в норме. Давай. Там открыто.
Вскоре в квартиру вошла Дибич: 32 года, высокая, худая, широкоплечая, блондинка, голубовато-серые глаза, жесткое костистое лицо, серовато-синее пальто, синий берет, синие перчатки, сине-желтый шарф, продолговатая спортивная сумка.
Осмотрелась. Мельком глянула на сидящего Боренбойма:
– Хорошо.
Мужчина достал из рюкзака веревку. Разрезал ножом пополам.
Они подняли Боренбойма. Сняли с него наручники. Стали снимать пиджак.
– Вы по-человечески можете сказать, что вам нужно? – спросил Боренбойм.
– Пока не можем. – Дибич взяла его правую руку, обвязала веревкой.
– Я не храню деньги дома.
– Нам не нужны деньги. Мы не грабители.
– А кто вы? Страховые агенты? – Боренбойм нервно усмехнулся. Облизал сухие губы.
– Мы не страховые агенты, – серьезно ответила Дибич. – Но ты нам очень нужен.
– Для чего?
– Расслабься. И ничего не бойся.
Они привязали его за руки ко вбитым в стену костылям.
– Вы садисты? – Боренбойм стоял. С разведенными в стороны руками.
– Нет. – Дибич сняла пальто. Под ним был синий костюм в тончайшую полоску.
– Чего вам надо? Какого хера? – Голос Боренбойма сорвался.
Мужчина залепил ему рот клейкой лентой. Дибич расстегнула сумку. В ней лежал продолговатый мини-холодильник. Она открыла его. Вынула ледяной молот.
Мужчина расстегнул Боренбойму жилетку и рубашку. Разорвал майку. Внезапно Боренбойм ударил его ногой в пах. Мужчина согнулся. Зашипел. Опустился на колени:
– Ох-хо…
Дибич ждала. Оперлась на молот.
– Ой… – морщился мужчина.
Дибич подождала немного. Посмотрела на висящий на стене свиток:
– Лед тает, Обу.
Мужчина приподнялся. Они приблизились к привязанному. Боренбойм попытался ударить ногой Дибич.
– Держи его ноги, – сказала она.
Мужчина кинулся. Обхватил колени Боренбойма. Сжал. Замер.
– Говори сердцем! – Дибич красиво размахнулась. Молот со свистом описал полукруг.
Обрушился на грудь Боренбойма.
Боренбойм зарычал.
Дибич приложила ухо к его грудине:
– Говори, говори, говори…
Боренбойм рычал. Дергался.
Дибич отшагнула. Размахнулась. Ударила. Изо всех сил.
Молот треснул. Куски полетели в стороны.
Боренбойм застонал. Повис на веревках. Голова упала на грудь.
Дибич приникла:
– Говори, говори, говори…
В грудине возник звук.
Дибич вслушалась.
Мужчина слушал тоже.
– Мо… хо… – произнесла Дибич.
Удовлетворенно выпрямилась:
– Его зовут Мохо.
– Мохо, – произнес мужчина. Поморщился. Улыбнулся.
Брат и сестры
Боренбойм открыл глаза.
Он сидел в треугольной ванне. Теплые струи воды приятно обтекали его тело. Напротив сидели две голые женщины.
Ар: 31 год, полная, блондинка, голубые глаза, большая грудь, округлые полные плечи, простоватое улыбчатое деревенское лицо.
Экос: 48 лет, маленькая, стройная, блондинка, голубые глаза, лицо внимательное, умное.
В просторной ванной комнате был полумрак. Только три толстые голубые свечи горели по краям ванны.
– Здравствуй, Мохо, – произнесла маленькая женщина. – Я Экос. Твоя сестра.
– Здравствуй. Мохо, – улыбалась полная. – Я Ар, сестра твоя.
Боренбойм вытер влагу с лица. Огляделся. Задержал взгляд на свече:
– А я Боренбойм Борис Борисович. Моя единственная сестра, Анна Борисовна Боренбойм Викерс погибла в автомобильной катастрофе в 1992 году. Близ города Лос-Анджелес.
– Теперь у тебя будет много сестер и братьев, – произнесла Экос.
– Сомневаюсь. – Боренбойм потрогал обширный синяк на груди. – Мама уже на том свете. Отец лежит после инсульта. И вероятность, что он осчастливит меня братом или сестрой, практически равна нулю.
– Родная кровь не единственная форма братства.
– Конечно. Есть еще братство по несчастью, – кивнул Боренбойм. – Когда живьем в братскую могилу кладут.
– Есть сердечное братство, – тихо произнесла Ар.
– Это когда один другому сердечный клапан продает? А себе искусственный ставит? Слышал про такое. Неплохой бизнес.
– Мохо, твой цинизм скучен. – Экос взяла его левую руку. Ар – правую.
– А я вообще скучный человек. Поэтому и живу один. А цинизм – это единственное, что меня спасает. Вернее – спасало. До второго марта.
– Почему только до второго марта? – Экос гладила под водой его запястье.
– Потому что второго марта я принял ошибочное решение. Я решил ездить только с водителем, а охранника не брать. Временно отдать его Рите Солоухиной. Которой? Нужен водитель. Потому что? Она ошпарила руку. Когда? Делала фондю. Сыром расплавленным, сыром…
– Ты жалеешь, что помог ей? – Ар гладила его другую руку.
– Я жалею, что на время изменил своему цинизму.
– Тебе стало ее жалко?.
– Не то чтобы… просто мне нравятся ее ноги. И как она работает.
– Мохо, но это довольно циничный аргумент.
– Нет. Если бы он был по-настоящему циничным, я бы не оказался лохом. Лохом. Которого взяли голыми руками.
– Разве они были не в перчатках? – подняла тонкие брови Экос. Они с Ар засмеялись.
– Да, – серьезно пожевал губами Боренбойм, – эти суки были в перчатках. Кстати, девочки, а где мои очки?
– Ты ложишься в ванну в очках?
– Иногда.
– Они же потеют.
– Это мне не мешает.
– Видеть?
– Думать. Где они?
– Сзади.
Он обернулся. Рядом с его головой на мраморном подиуме лежали очки и часы. Часы показывали 23. 55.
Он надел очки. Стал надевать часы.
В приоткрытую дверь вошла голая девочка: 12 лет, угловатое худое тело, безволосый лобок, русые короткие волосы, большие голубые глаза, спокойное и доброе лицо.
Она угловато перекинула ногу через невысокий края ванны, ступила в нее. Подошла к Боренбойму и опустилась перед ним на колени:
– Здравствуй, Мохо.
Боренбойм сумрачно глянул на нее.
– Я Ип.
Боренбойм собрался сказать что-то, но заметил большой белый шрам на груди девочки. Он посмотрел на свой синяк.
– Можно я положу тебе руку на грудь? – спросила девочка.
Боренбойм перевел взгляд на ее шрам, потом посмотрел на женщин. В центре груди у каждой тоже были шрамы.
– Вас что… тоже? – поправил он очки.
Женщины кивнули, не переставая улыбаться.
– Меня били в грудь ледяным молотом шестнадцать раз. – Ар приподнялась на коленях. – Смотри.
Он увидел заросшие рубцы на ее груди.
– Я трижды теряла сознание. Пока мое сердце не заговорило и не назвало мое истинное имя: Ар. После этого меня отнесли в купальню, обмыли, наложили повязку на раны. И потом один из братьев прижался к моей груди своей грудью. И его сердце заговорило с моим сердцем. И я плакала. Первый раз в жизни я плакала от счастья.
