– А сколько Богов в этом мире, помните? – взъерепенилась девушка. – Или скажете, что один на небе где-то, другой – князь воздушный, и что обоим попеременно поклоняйся, так что ли?
– Ты не поняла, – попытался объяснить рядом стоящий Эвон. – Всевышний, несомненно, один, скоро Он явится в ваш мир, но не Сам. Придёт Его Сын, к которому на плечо из поднебесья опустится голубь во время Крещения в Иордане, то есть Дух. А это и есть ипостась Святой Троицы.
– Три в одном? И вошь отправилась гулять! – хмыкнула Шура.
– Какая вошь? – искренне удивились стоявшие вокруг аркаимцы.
– Вошь энд гоу, как говорят у нас торговцы разными заграничными безделухами. Реклама у них такая, – ехидно скривилась Шура. – Три в одном. А у вас тоже всё в один флакон сливается: Отец, Сын и Дух Святой – и никак иначе! Это и есть исключительная Истина?
Шурочкино кощунство выползло в свет независимо от её разума и сердца, будто ядовитый язычок у неё превратился на мгновение в раздвоенный змеиный. Скорее всего, изображённому когда-то на иконе аггелу не хотелось отпускать просто так на свободу свою создательницу.
Невоздержанность гостьи сразу отразилась в окружающем пространстве, которое независимо от воли собравшихся принялось сворачиваться и проглотило девушку, как лягушка проглатывает противно зудящего комара. Наиболее запомнился девушке повсюду переменившийся запах, будто от произнесённых ею слов нарушилась не только аура энергетики, но и всей атмосферы планеты. Последнее, что ей удалось услышать, это коллективный вопль аркаимцев:
– Господи! Прости её, не ведает что творит!
Воздух вокруг стал вздыбливаться чешуйчатыми вихрями, как миниатюрные смерчи в жаркой пустыне, пространство колыхнулось, всё стало исчезать, размываясь, словно кадры неизвестного кинофильма. Шура тут же поняла, что буря вызвана её словоблудием, кощунством против Троицы, но было уже поздно. Рухнувшие стены здания превратились в потоки мутной вонючей воды, слизавшей болтунью из далёкого прошлого и вынесшей её на поверхность где-то ещё, но уже далеко, в другом пространстве-времени, к тому же похожую на грязную вонючую кикимору, хозяюшку смрадного болотца.
Мысли возвращались к ней обрывками, но одно Шуре было понятно: если никто не спасёт, непременно настанет конец в смачном запахе сточных ям. Неужели Божье наказанье? Где же тогда Его всепрощение?
Шуру крутило в клоаке вонючей воды перемешанной с грязью, словно мусор на взбунтовавшейся в половодье реки. Она ещё пыталась как-то выгрести к недалёкому берегу, но руки с каждым движением перехватывал опустившийся на смрадную воду холод. Ноги свела судорога, кровь разрывала сердце и виски, в глазах уже плавали разноцветные круги. Девушка понимала, что ещё секунда, и она никогда уже не сможет выбраться из этого подмороженного пахучего болотного дерьма.
– Господи, помилуй! – только и смогла выдавить сквозь обледеневшие губы тонущая.
В следующий момент она увидела то ли над головой у себя, то ли в памяти всплыл образ Богородицы, встречающей её на ступеньках храма.
– Царица моя Всеблагая, – пискнула Шура, – Надеждо моя, Богородице! Приятелище сирых и странных Предстательнице! Скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице, зриши беду мою, зриши мою скорбь. Помози ми, яко немощной…, – откуда-то всплыли слова молитвы в почти отключившемся сознании. Но они оказались ко времени. Образ Богородицы не испарился из памяти. Наоборот. Шура почувствовала, как судорога перестала скручивать руки и ноги и стало легче дышать. В следующий момент зловонные водяные струи выкинули её на берег. Она оказалась вблизи того же голубого камня на том же песчаном берегу, смрадно пахнущая болотным илом, сероводородом и чем-то ещё довольно-таки противным. Только в каком времени девушка сейчас находилась?
– Кузьмич! – только и сумела прохрипеть Шура, не надеясь даже, что тот её услышит. Но где-то вверху послышался прокуренный голос церковного старосты:
– Господи, помилуй!
Вскоре под обношенными старенькими «прохорями» Михаила Кузьмича заскрипел песок, резво семенящего с обрыва к выплывшей утопленнице. Оказавшись рядом, он первым делом набросил на пострадавшую свою кожаную курточку. Шура не могла ещё разлепить грязных век, но почувствовала вкусный запах кожи, приправленный бензином кузмичёвского «броневичка». И один этот запах благовестил о не совсем ещё утраченной жизни. Как Михаил Кузьмич выволок её на обрыв, как довозил домой, Шура уже не помнила. Сознание опять отключилось, что бы всё-таки сохраниться в голове безответно глупой хозяюшки.
Деревянный потолок был недалеко перед глазами. Подогнанные одна к другой широкие аккуратно обструганные доски явно вещали, что это деревянный дом. Скорее всего, сельский. Почему? Да потому что под спиной у Шуры чувствовался не диван, не тахта, даже не кровать, а горячая очень твёрдая поверхность. Это могла быть только настоящая русская печь. Тем более, что деревянный потолок был довольно близко, можно даже дотянуться рукой. Только ни рукой, ни ногой Шурочка пошевелить не могла. Она не была ни связана, ни спелёната, но тело почему-то отказывалось слушаться своей хозяйки, будто объявило лежачую забастовку.
Девушка совсем недавно очнулась в этом месте и старалась угадать – где находится? Что с ней случилось? Укрыта она была плотным, но колючим одеялом, под головой жесткая подушка. Вокруг никого из живых. Даже кошки. Почему в голову пришла именно кошка, неизвестно. Наверное, в таком доме с настоящей русской печкой обязана жить какая-то котовасия.
Шура скосила глаза в сторону. Невдалеке от горячей лежанки красовались обструганные, но некрашеные доски, скрепленные вместе и ещё ближе подтянутые к деревянному потолку. А прямо с потолка свисали пучки сушёных трав, полыни и лука. Даже запах оттуда доносился настоящий травяной и оживляющий не только исковерканную душу, но и сознание.
– Полати! – догадалась Шура, и уже смелее принялась осматривать приютившее её жильё.
Она действительно находилась в деревенской избе. Более того, лежала на настоящей печке! Горячей! Значит, кто-то её истопил. А кто? Шура попробовала сесть, но боль в позвоночнике убедила запечницу пока не подыматься. Недаром ведь, тело не слушалось, словно что-то чужое, незнакомое. Оставалось ждать, когда покажется всё же кто-нибудь из живых, да объяснит хотя бы, как тут она оказалась, и что произошло?
Ждать пришлось не очень долго. Скоро на крылечке, потом в сенях раздались человеческое топанье, сопенье, кряхтенье, и в избу ввалился мужик в кожанке, от которой сразу по избе разлились бензинные запахи. Шура смотрела на вошедшего из-под опущенных век, боясь пошевелиться. Кто он? Вроде бы она видела его раньше, только вот где?
Мужик прошёл в избу, не обращая внимания на лежащую запечницу, повернул куда-то за угол, вероятно, к заслонке, укрывающей печь, потому что принялся греметь металлической и глиняной посудой. Шура почувствовала, что эти горшки да кастрюли сразу же пробудили в её сведённом от голодухи животе вожделенные спазмы. Она даже закашлялась. Мужик выглянул из-за угла.
– А, очухалась-таки! – радостно проворчал он. – Вот и хорошо. Значит, дело идёт на поправку.
Шура повернула голову к хозяину хаты:
– А вы кто будете?
– Здорово живёшь! – удивился мужик. – Совсем, поди, память-то отшибло?
Шура не знала, что и ответить, поэтому мужик понял свою правоту и не стал больше томить больную неразберихой. Он ближе подошёл к лежащей на печке девушке.
– Да Кузьмич я, Михал Кузьмич, – пробурчал он, поглаживая бороду. – Признала что ли? Аль опять никак не вспомнишь?
Шура нахмурилась, пытаясь вспомнить, но память пока не включалась. Наконец, девушка снова повернула лицо к Михаилу Кузьмичу и виновато улыбнулась.
– Да, матушка, ты совсем плоха. Лежи-ко, лежи! – скомандовал он, увидев, как Шура снова попыталась подняться на печи. – Тебе вставать-то пока рано. Щас я тебе бульончику дам, авось и лучшее будет.
С этими словами мужик вернулся к кастрюлям и принялся снова их мучить. Но скоро вернулся, держа в руках большую глиняную кружку с нарисованной на боку еловой веткой. Встав на приступок у печи, он одну руку просунул под голову Шуре, чуть поднял её, а другой принялся поить запечницу из кружки. Там оказался вкусный куриный бульон, который живительной волной проникал в женское тело, обещая поправку и, самое главное, возвращение памяти.
Напоив Шуру, мужик снова вернулся к печке, снова загремел кастрюлями, но запечница его уже не слышала. Животворный куриный бульон тут же нагнал сонное состояние. Откуда-то доносилось кастрюльное звяканье, но с каждой секундой всё слабее и слабее. Остался только запах. Запах полыни, мелиссы, мяты и крапивы. К ним присоединился ещё какой-то цветочный аромат, но это, скорее всего, уже было из просыпающейся памяти.
Мужик ещё раз вернулся к Шуре, увидев, что она уже отключилась, довольно кивнул:
