– Ступай!.. Твой черед!.. – Мэр подтолкнул Фюрера к аквариуму, и тот послушно, повинуясь глубинному инстинкту воды, перешагнул хрустальную стену и упал в воду; нырнул, мощно распахивая руками прохладную толщу, бородатый, могучий, как водяной; долетел до дна, где лежала распростертая женщина; по привычке коснулся было перстами ее груди, бедер, нежного лобка, но властная, первобытная сила повернула его туда, где на стеблях травы лунно светилась икра. Испытывая небывалую сладость, невыразимую муку, не нуждаясь в женщине, любя не ее, а вселенскую женственность, мировую скорбь и романтическую мечту о всемирности, он оплодотворил икру, оросил ее своей горячей неистовой силой, волей к победе, верностью идеалам Евразии; видел, как замутилась вокруг вода; отплывал, утомленный, стремясь вынырнуть на поверхность аквариума; успел заметить, как соединилась икра с его молокой, набухала, вскипала. В ней начались созревание и рост.
Они вернулись в рабочий кабинет Мэра. Фюрер, опустошенный, блаженно-вялый, в предчувствии будущего отцовства, откинулся в кресле. С него стекала вода. В луже у ног шевелилась личинка стрекозы.
– Теперь, мой друг, когда ты познал женщину и с тобой можно говорить не как с отроком, а как с мужем, изволь выслушать мои просьбы, – обратился к нему Мэр. – От их исполнения зависит судьба нашей партии, судьба русско-германского союза, судьба Евразии! Узнав тебя ближе, теперь не сомневаюсь, что встречу понимание…
– Говорите, – тихо произнес Фюрер.
– Мы должны нанести удар по Модельеру, главному виновнику всех русских и немецких бед. Есть кадры, сделанные скрытой камерой, где он топчет нарисованную на асфальте свастику, а также кидает мертвую мышь в деревенский колодец, желая отравить воду… И это неудивительно! Ведь его настоящее имя – Леви Блюменталь… Мы должны нанести удар по его режиму! Вырвать из его цепких лап Президента! Если угодно, об этом прошу не я, взывает сам Президент!
– Что нужно сделать?
– Ты мобилизуешь отряды своих штурмовиков. Они должны посеять в городе хаос и ужас среди азербайджанцев, которые захватили все городские рынки и мучат москвичей непосильными ценами. Для этого один из рынков подвергнется вашему нападению. Я сниму наряды милиции, и никто из ваших не будет задержан. Это приведет к массовому бегству из Москвы кавказцев, и Москва станет вновь русским городом.
– Когда Ле Пен приезжал ко мне в гости, я водил его на Черемушкинский рынок. Он сказал: «Та же картина в Париже… Это трагедия белой расы…»
– Но это еще не все… Вы изготовите десятки плакатов с надписью «Смерть жидам!» и воткнете их в землю рядом с синагогами, в Останкине, перед зданием Правительства, у дома, где живет Сатанидзе, перед офисом общества «Мемориал»… Я же сделаю так, что на главном электронном табло, на Манежной площади, огромными сверкающими буквами загорится та же надпись, «Смерть жидам!». И тогда начнется массовый отъезд евреев из Москвы в Израиль, что, впрочем, совпадает с целями сионистских организаций…
– Я сделаю это…
– Не сомневался, мой друг! Я же, в свою очередь, обещаю быть крестным отцом твоих детей, в каком бы количестве они ни вывелись… И каждому предоставлю отдельный аквариум…
Они расстались, выбросив навстречу друг другу руки, прокричав одновременно: «Слава Евразии!»
Этот воинственный крик вызвал тонкую улыбку Модельера, который выключил «Черный квадрат», давая ему остыть. До этого, следя за встречей двух своих врагов, он улыбнулся только раз, когда Мэр назвал имя Леви Блюменталь. Модельеру, выходцу из пермской деревни Ловитва, была смешна уловка Мэра. Леви Блюменталь – так звали школьного товарища Мэра, который эмигрировал в Израиль и погиб от рук палестинского террориста. Больше Модельер не улыбался. На его породистом красивом лице появилось мстительное выражение. Враги были обречены на истребление.
Из «Черного квадрата» тянуло ледяным сквозняком. Так пахла его забытая родина. Не тихая деревенька Ловитва, а огромное черное небо с зияющей тьмой, окруженной гаснущими созвездиями.
Атаку на рынок Фюрер организовал силами двух подразделений – немецкого батальона «Нахтигаль» и русского спецотряда «Добрыня Никитич». Оба сосредоточились в подворотнях окрестных домов, бритоголовые, истовые, не пользуясь средствами связи, работая в режиме молчания; взирали на куполообразное здание рынка, на подъезжавшие и отъезжавшие фуры, на копошение людей, сжимали кулаки, указывая большим пальцем к земле, что на языке древних римлян означало – «мочить». Фюрер сам пошел на разведку, нарядившись в армяк, стоптанные лапоточки, распушив патриархальную бороду, для пущего сходства перекинул через локоть лукошко с двумя подберезовиками. Был похож на Льва Толстого, покинувшего Ясную Поляну в поисках последней правды.
Рынок, накрытый гулким сводом, с двумя входами, с бесчисленными прилавками, ровно гудел, испарял ароматные соки, источал благоухание, был наполнен пряной фруктовой мякотью, свежей, парной плотью. Фюрер острым взглядом полководца определял направление главного удара, пути отхода, основной объект атаки. Его не интересовали боковые, сдвинутые к периферии прилавки, где жались подмосковные бабульки над грудами огурцов, мешками картошки, горками груздей и опят, а также рыбные ряды, где темнолицые, болтливые молдаванки продавали рыбу. В деревянных лоханях лежали серебряные семужьи тела, окруженные кристалликами льда, с отрезанными головами, с розовой мякотью, в которой нежно белела жемчужная сердцевина позвонка. Тут же стояли бочонки с черной и красной икрой, блюда с замороженными королевскими креветками, омары, лангусты, и от всего этого богатства исходил дух далеких океанов, экзотических побережий, длинных смоленых лодок с темнокожими гребцами.
Фюрер не обращал внимания на мясные ряды, где розовели нежные пласты мяса, как лепестки диковинного цветка, лежало слоистое, под свиной кожей, сало, напоминавшее древнюю рукописную книгу, стояли в ряд отсеченные поросячьи головы с приоткрытыми окровавленными ртами и прикусанными языками. Среди мясных прилавков, у размочаленной плахи, до половины пропитанной коричневым соком, стоял известный в Москве мясник Микита, опершись на огромный топор. Его маленькая аккуратная голова резко расширялась к скулам и подбородку, которые, минуя шею, мощно расплывались в могучие плечи и необъятное тулово. На голой груди золотилась толстая цепь с крестом, огромная лапища опиралась на мокрое топорище, рядом лежала отсеченная коровья голова с влажными страдальческими ноздрями, шерстяными ушами, фиолетовыми, слезными глазами, странно напоминая Марию Стюарт.
Все это оставило Фюрера равнодушным. Его жадные, исподволь кидаемые взгляды были устремлены на центральные, занимавшие почти весь рынок прилавки, где торговали черноглазые сыны Апшерона, горбоносые посланцы Гянджи, величественные, слегка ленивые, благожелательные азербайджанцы, устроившие на прилавках великолепные пирамиды, волшебные замки, поднебесные стены. Сложили их из смуглых золотистых персиков, алых яблок, медовых груш, черно-зеленых полосатых арбузов, луновидных дынь, косматых чешуйчатых ананасов. Все это горело на солнце, светилось внутренним таинственным светом, источало пьянящую сладость, головокружительные дурманы.
Однако вид этих заморских негоциантов порождал у Фюрера ненависть. Сухенькая московская старушка интеллигентного вида долго выбирала один-два персика, выкладывая чуть не всю свою пенсию, желая побаловать своего хворого внучка. Старичок, по виду отставной профессор, робко приценивался то к груше, то к яблоку, желая украсить ими свой скудный стол в день серебряной свадьбы. Маленькая девочка тянулась к дыне, прося маму купить, но та, не имея денег, тянула дочку прочь от прилавка, и девочка горько плакала.
И на все это взирали влажные миндалевидные глаза азербайджанцев, какие рисуются на персидских миниатюрах. Тонкие смуглые пальцы протирали бархатной тряпочкой огромную грушу, и она светилась, как золотая лампада. Маленький ножичек разрезал коричнево-алый персик с морщинистой косточкой, и влажные губы торговца открывались, впуская пропитанный нектаром плод. Золотые зубы вторгались в красную огненную сердцевину арбуза, и счастливец хлюпал, сосал, лобзал алую сердцевину, погружая в нее свои синие выбритые щеки, щуря от наслаждения фиолетовые глаза.
Это было невыносимо для Фюрера. Опустив глаза долу, он прошел вдоль рядов, направляясь к противоположному выходу. И какой-то курчавый весельчак, спрятавшийся за грудой дынь от карабахских армян, пошутил над ним:
– Русский дедка, кушай репку!.. На наш рай рот не разевай!..
Фюрер завершил рекогносцировку. Вернулся в подворотню, собрав командиров подразделений, сбросил дырявый армяк и лыковые лапти, облачился в камуфляж и железный шлем. Указывая на ненавистную цитадель маршальским жезлом, кратко промолвил: «Форвардс!» И послушные легионы кинулись в атаку…
