– Для поддержания тела и духа! – объявила моя коллега.
Что ж… точнее не скажешь. Ярче могла выразиться только Маська, когда мы с ней вдвоем в ночь перед отъездом сидели посреди разоренной сборами комнаты:
– Как из сумасшедшего дома выпускают, честное слово!
– Но мы же вернемся, Марусь? – тревожно говорю я.
– А то! Конечно, вернемся! Пусть даже не надеются, что мы бросим тут остальных больных!
Маруська шутит, но глаза у нее печальные.
– И здоровых, Мась… их особенно жалко.
– Ничего, – хмурится Маруська. – Даст бог, переживем зиму и вернемся. Вместе с нашими и вернемся.
Мы вернемся. Обязательно. Потому что это – НАША земля. Родина. Украина.
Егор
– Не кидай мене, братику…
Это был незнакомый язык, но слова все были родные: «Нэ кыдай мэнэ, братыку…» Я понял их без перевода: «Не покинь меня, брат», – вот что он хотел сказать – тот, на которого я наткнулся уже ближе к утру.
Он был ранен куда сильнее меня: лицо в грязи и копоти, форма иссечена осколками, а вместо правой ноги – одно сплошное кровавое месиво.
– Водички… Пити…
Воды не было. Роса давно уже высохла. Я сел рядом с ним на землю:
– Потерпи, брат…
– Всіх… до одного. Тільки я один лишився…
– Идти сможешь?
Глупый вопрос… Он держался в сознании каким-то невероятным усилием воли – рядом с ним я, со своей простреленной навылет рукой и оцарапанным боком, показался себе совершенно здоровым. Я присел на корточки:
– Давай, хватайся за шею, а я попытаюсь встать. Только за левую руку не берись, хорошо?
Я приподнял его и попытался взвалить на спину. Это получилось не с первого раза – и у меня, и у него. Несколько раз он без сил соскальзывал, я тоже не смог сразу подняться на ноги. И даже потом, когда у нас наконец что-то получилось, я прополз с ним на спине всего несколько метров, но так и не смог встать. Ночь уходила, однако нарождающийся рассвет был настолько туманным, что я совершенно потерял ориентацию.
Очень быстро я понял, что долго ползти с раненым на спине не смогу: нужно придумать что-то, что поможет мне его нести; именно в этот момент я буквально носом наткнулся на разбитую вдребезги и перевернутую машину. Туман клубился вокруг, как случайно упавшее на землю облако… Может быть, мы с ним уже умерли и бредем теперь по небесам?
Влага оседала на металле капота крупными каплями, капли сливались в струйки и стекали вниз. «Кап-кап-кап…» У меня помутилось внутри: пить! Лечь на землю, подставить рот под эти капли… Глупости. Хватит поэзии: роса, капли… так и воробей не напьется! Кроме того, если есть машина, значит, есть и все остальное – какие-то вспомогательные средства, чтобы дотащить раненого; может быть, найдется и та же вода – не в виде тумана, а в количестве, достаточном, чтобы напоить нас двоих.
Я, стараясь быть осторожным, свалил раненого со своей спины на землю. Он уже был без сознания. «Нэ кыдай мэнэ, братыку…»
– Нет, не бойся… я не брошу тебя, – бормотал я, хотя он все равно меня не слышал.
Ковыляя на дрожащих ногах, я заглянул в кабину. В ее искореженном нутре было двое умерших, которых я не смог сдвинуть с места. Дверь я тоже не смог открыть. Сколько человек было в кузове? Может быть, кроме того, на которого я наткнулся, здесь еще был кто-то живой?
Я все-таки не удержался и подставил ладонь под капли, но они слишком медленно стекали. Я слизнул то, чего практически не было видно, и двинулся в туман: теперь я был не один, и мне нужно было достать что-то для раненого. Воды. Еды. Подручные средства для транспортировки. «Когда у тебя появляется определенная цель – не спасти все человечество в целом, а спасти хотя бы одного, конкретного человека, – становится легче… Легче? Это как сказать…» Я медленно, кругами бродил вокруг неясно видимой сквозь туман туши мертвого грузовика и смотрел под ноги.
Внезапно где-то рядом, в тумане, начал звонить мобильный. Я содрогнулся и почувствовал то, о чем раньше читал только в книгах: как волосы у меня на голове начали подниматься. Ноги отказываются идти дальше – и я становлюсь соляным столбом, хотя, наверное, нужно упасть на землю. Затаиться. Спрятаться. А телефон все звонит и звонит. Когда он замолкает, начинает звонить другой, в нескольких метрах от того, первого. Затем третий. И вдруг я понял самое страшное: телефоны звонят у МЕРТВЫХ.
Аня
Это была наша последняя ночь. Наверное, это нужно было как-то принять. Смириться. Понять, что ЗАВТРА в этой палате уже не будет никого. Или будет лежать другой человек, к которому я буду заходить, как и к любому другому раненому. Нет. Не нужно себя успокаивать. Потому что это будет не завтра. Это будет уже СЕГОДНЯ! И у нас остается все меньше и меньше времени, чтобы ПРОСТИТЬСЯ. Я подумала, что недаром слово «проститься» начинается с «прости».
– Прости меня… Если можешь, прости меня…
Слова были пустыми, как полова. Они его не трогали. Их для него просто не было. Между нами – мной и ИМ – было такое огромное расстояние, что эти пустые слова просто не могли его преодолеть. Он уходил. Он уходил, а я оставалась. Он уходил все дальше и дальше – и уже не мог расслышать моего голоса. А слова падали в огромную пропасть, что все ширилась и ширилась между нами, и пропадали там. Безвозвратно. Навсегда. Я так и не построила мост, чтобы в последний день пройти по нему, балансируя над бездной, так и не заполненной ничем – пустые слова не способны ничего заполнить.
Он дышал тихо и ровно. За окном была ночь – черная, безлунная и беззвездная, вязкая, как смола. Ничего не светило с небес, ничего не обещало и ничего не обнадеживало. Я даже не могла посмотреть через стекло и подумать: «Я буду вон той звездой, а ты – вот этой. И мы будем светить рядом – очень скоро, поверь мне… Потому что жизнь человеческая – это краткий миг».
Да, жизнь человеческая куда меньше, чем время, за которое свет от звезды, стремительный, мчащийся с невообразимой скоростью свет, достигает нашей планеты. Мы умираем раньше, вспыхнув, как искры в горячем дыхании костра, как пылинки, попавшие в пламя свечи. Но в это краткое время своего пребывания в белковом теле мы можем успеть очень многое: любить и быть любимыми, написать книгу, вырастить дерево, цветок или золотую рыбку, родить себе подобных или… или убить их. Убить даже не из оружия, а тем, что чего-то не сделали… не успели. Или просто не захотели. Поленились. Не пришли вовремя. Не зашли в палату. Не наклонились, не сказали, не коснулись руки – в тот миг, когда это надо было больше всего!
– Я все равно буду с тобой. Всегда.
Ты спал – и бог знает, в каких мирах ты пребывал. Я села на свою кровать, посмотрела сухими глазами на те вещи, которые завтра – нет, черт возьми, уже сегодня! уже через несколько часов! – будут не нужны ни тебе, ни мне: НАШИ чашка и ложка, крем для лица и для рук, влажные салфетки, расческа, бритва, мыло, дезодорант, плед… ПОТОМ придет Олег и милосердно сложит все это в пакет… Только я не стану его забирать. Я не могу представить, что буду укрываться тем же пледом, пить из той же чашки…
Я свернулась калачиком на койке в двух шагах от тебя, накрылась с головой и заскулила в многослойной, слепой темноте: темноте ночи, сознания, отупения, темноте зажмуренных накрепко глаз. Не видеть, не слышать, не знать… Но время шло: бежало, тикало, торопилось, ИСТЕКАЛО. Твое и мое время. Наше ОБЩЕЕ время. Которое скоро станет только моим и только твоим. Наступит другая точка отсчета, и мы разойдемся от нее в разные стороны. «Я не буду плакать, – говорю я себе. – Не буду! По крайней мере – сейчас. Я не буду оплакивать тебя сейчас и здесь, потому что ты жив. У меня еще будет на это время. Очень много времени. Вся оставшаяся жизнь».
Но пока ты ЗДЕСЬ, пока ты еще рядом, пока ты и я еще идем ВМЕСТЕ по нашему последнему отрезку пути, никто не посмеет указывать нам, что можно и что нельзя! Сейчас, в этой комнате, этой последней ночью я – не врач. К черту все медицинские процедуры, врачебную этику и сами приличия тоже к черту! Я буду сегодня делать то, что захочу. Если я не сделаю этого, я буду думать и жалеть об этом – всегда.
На тебе под одеялом ничего не было, кроме памперсов и этих дурацких трубок, но это мне не мешало. Я тоже сняла с себя все – чтобы почувствовать ТЕБЯ всей кожей. Я погасила свет и тихонько легла рядом. Простыня была холодной, а ты – таким теплым. Я провела ладонью по твоим отросшим волосам, тронула пальцами твое лицо – я знала его наизусть, но это была новая степень узнавания – наощупь, в темноте. Я провела линию от твоего лба вниз, к губам, и осторожно положила голову тебе на грудь. Я впервые услышала, как бьется твое сердце, – не через стетоскоп, а просто ухом… как слегка поскрипывают твои ключицы – моя голова давит на них и, наверное, мешает тебе дышать. Но нам осталось так мало, потерпи, пожалуйста, меня рядом, мой родной… Я положила свою ногу на твою, а свободной рукой обняла тебя – и представила, что мы с тобой занимались любовью и вот теперь ты уснул… а я не могу спать. Я хочу лежать рядом и слушать, как глухо и редко бьется твое сердце. Я буду лежать тихо, так, чтобы не разбудить тебя… не помешать тебе.
