– Ты – симпатичный, – примирительно сказала она.
Правда, если бы не было Мити, может быть, ей бы и понравился Никита, тем более он так настойчив в своих симпатиях к ней. Среднего роста, улыбчивый, приятный тип – славяно-балтийский, такой, каким мечтал бы быть Митя, – светлые волосы, серо-голубые глаза. Интеллигентный, целеустремленный, много читал, много видел… Ну и что? В душе ничего не дрогнет, рядом с ним ни холодно ни горячо.
– Я не возьму украшения, сними его, пожалуйста, я не понимаю, как замочек открывается.
– Выбрось его! – Никита махнул рукой и ушел, улыбнувшись и подмигнув.
Приятный, мирный, может быть, надежный… Но при чем тут она?
Эля допила воду, поставила стакан. Она ничего не съела. Ведь в номере у нее еды нет и денег тоже нет. Но еда не лезет. Днем она очень хотела есть, за два часа до концерта даже голова кружилась от голода, а потом только хотелось пить. И вот она пьет воду, лимонад, сок, никак не напьется, но есть не хочется. Так неспокойно на душе, так нужно увидеть Митю, сказать ему, что она не права, что она не должна была петь без него, что она понимает, как скребут кошки у него на душе…
Эля решила выйти на побережье и пройти – вдруг Митя тоже там гуляет? Еще долго будет светло, почти до двенадцати. Солнце садится, а остается свет, как будто ниоткуда.
Она накинула куртку прямо на легкое платье, в котором была на фуршете, и вышла из ресторана, где был организован прощальный ужин. Да, надо было все-таки что-то съесть. Ну ничего, завтра в Москве будет и еда, и деньги, и любящие родители, которые порадуются за нее, расцелуют и убегут по делам. Эля принципиально выключила телефон после концерта, потому что отец сказал, что посмотреть трансляцию не удалось – у них были переговоры с поставщиками, важнейшие, внеочередные! Она включит телефон, когда будет подъезжать к дому. Родителям неинтересно, как у нее дела, и ей тоже неинтересно, волнуются ли они. Скорей всего, нет. Они же знают, что у нее все всегда хорошо.
Вот возьмет и уедет завтра с Никитой в Осло… И позвонит им оттуда – скажет: «Родители, я выхожу замуж. Школу буду заканчивать в Норвегии. Или не буду. Сразу поступлю здесь в Музыкальную академию. Им все равно наш школьный аттестат не нужен, мне мой будущий муж так сказал». Вот они ахнут… Ахнут и побегут проверять, запущена ли вовремя линия, которую вчера аварийно остановили. Может, даже на свадьбу не успеют приехать. У них будут срочные дела. Они решили делать «царский хлеб». Особый, по рецепту, найденному где-то в архивах. И преподнести его на день рождения… понятно кому, царю. Веселая, сумасшедшая идея, которая приводит отца в крайне приподнятое состояние. Как пробиться к царю, придумает Лариса… Но это же гораздо интереснее, чем Элины дела. И правда. Разве идет это в сравнение с ее ничтожными переживаниями о каком-то мальчишке? Почему Никита так сказал о нем – «псих, эгоист»? От ревности, наверно.
Эля прошла по побережью километра полтора, замерзла, повернула обратно. Когда ничего не ешь, то очень холодно. Она поежилась в своей курточке. Вообще-то курточка осенняя, а сейчас июнь, но платье легкое, ноги голые, с моря – прохладный ветер, на душе – неспокойно, есть хочется ужасно, непонятно, как дожить до завтра, когда будет еда, хотя бы завтрак, если он еще оплачен фестивалем, и вообще – холодно и одиноко.
Эля пошла побыстрее, подумала, не включить ли телефон, не позвонить ли, к примеру, Никите. Сказать: «Я хочу есть». Но, конечно, она делать этого не будет. Стыдобища какая. И так он все время козыряет своим богатством, не понял, что она тоже из очень обеспеченной и успешной семьи.
Эля не сразу заметила Митю, он сидел на песке, там, где дюны переходили в полоску леса, и в своей темно-серой куртке сливался в наступающей темноте с деревьями. Девочка чуть помедлила и повернула к нему. Она бы узнала его в любой темноте. Его волосы, его фигуру не спутаешь ни с кем.
– Привет, – сказала Эля и села рядом.
– Привет, – ответил Митя и чуть отодвинулся.
Обиделся, да, обиделся. На всё, на всё вообще.
– Прости меня, – сказала девочка.
Митя поднял на нее глаза.
– Ты что? За что?
– За то, что я пела без тебя.
– Ты должна петь без меня. Ты… – Митя больше не стал ничего говорить, отвернулся.
– Мить… – Эля снова пододвинулась к нему, положила подбородок ему на плечо. – Митя…
Мальчик повернулся к ней. Нет, это невозможно. Как она его нашла? Он собирался здесь просидеть всю ночь. Он нашел отличное место. Он не должен был ее видеть до самолета. Он вообще больше не должен быть с ней рядом. Зачем она пришла? И вообще – она ли это? Простая девчонка, с бледными губами, кажется, она опять плакала, или не плакала, но глаза какие-то неяркие… Разве эта богиня сразила его несколько часов назад на сцене, так, что у него перехватило дыхание, он не мог продохнуть, в глазах прыгали зеленые светлячки…
Эля встала. Митя посмотрел на нее снизу вверх. Да нет, это все же она. Когда проводишь взглядом по ее ногам… Почему она в таком коротком платье, ей холодно, и не нужно совершенство этих ног показывать всему миру… Кому нужно, тот увидит… Митя хотел провести рукой по ее ноге, уже протянул руку и остановил сам себя. Он – дал – себе – слово. И он его сдержит. Он сделал неопределенный жест рукой, как будто он… ну просто… хотел ею помахать, размяться. И спрятал руку за спину.
Эля стояла рядом с ним и ничего не говорила. Митя слышал легкий запах ее духов – прозрачных, свежих, с едва уловимой сладкой ноткой. Так же, как и сама Эля все время была разной, духи ее казались то терпкими, то свежими, то загадочно-сладкими. Митя сам не понял, как его вторая рука потянулась и крепко взяла Элю за щиколотку. Черт! Но было уже поздно. Слово не сдержал, значит, не сдержал. Митя встал. Почему-то она то маленькая, то высокая, почти с него ростом. Кажется ему, или туфли разные? Он перевел дух и обнял девушку. Та прильнула к нему. Ну и что ему делать? Что будет дальше с ним, он уже знал. Она, видимо, нет. Потому что льнула и льнула к нему, окутывая его своим ароматом, обнимая, заполняя собой. Вот уже ничего, кроме ее глаз, ее шелковых бровей, ее порозовевшей на холодном воздухе нежной кожи, ее волос, ничего, кроме ее тонкого, трепетного тела… Ей холодно или она трепещет от того, что он рядом, он близко, он совсем близко…
Митя резко отстранился. Нет. Нет, нет и нет. Ничего не будет. Он так решил. Он, что, забыл, что она неземная и прекрасная и ни один мужчина не должен ее касаться? Ведь он весь вечер об этом думал…
– Ты что? – Она опять прижалась к нему, попыталась его поцеловать.
– Ничего. Пошли, завтра рано улетаем.
Митя взял ее за руку, потом обнял за плечи, крепко, чтобы она не обиделась, чтобы ей даже в голову не пришло обижаться. Как он объяснит ей… Какие найти слова, чтобы она поняла?
– Ты был на концерте?
– Был.
– Почему ушел?
– Ты… Ты слишком хорошо пела.
– Ты издеваешься? – Эля постаралась заглянуть ему в глаза.
– Нет, правда. Ты… была как будто… не знаю, как сказать. Неземная.
– Мить, не придумывай. Я, кстати, ужасно голодная, а ты?
– Голодная? Ты не ела на фуршете?
– Нет, не лезло. – Эля подумала, не рассказать ли ему о Никите и о его настойчивых предложениях, но не стала рисковать. Взовьется, убежит… Да и вообще как-то неловко о таком рассказывать, как будто нарочно вызывать ревность.
– У меня остались деньги, что-нибудь купим, пошли!
Это так приятно, черт побери, – сейчас он ее накормит, это гораздо приятнее глупых мыслей о том, что он самец, глупых мечтаний о тысяче поклонниц… Это вранье, выдумки, бред. Вот оно – настоящее. Милая, нежная, невероятно красивая Эля, которая идет с ним за руку, то и дело касаясь его боком, он чувствует, что ей приятно касаться его, она специально прислоняется, она поднимается на цыпочки, чтобы поцеловать его, чтобы провести рукой по волосам… Какие поклонницы, какие другие девушки, женщины, «бабы», как говорит батя… Батя… Митя встряхнул головой – нет, лучше не думать. Это все будет завтра. А сегодня у него… Любовь? Это любовь? Ну, а что еще… Сказать ей? Об этом ведь говорят, кажется… Митя взглянул на девушку. Вдруг она засмеется? Уйдет, всем расскажет… Всем – кому? Никите – да и пусть расскажет. И в школе… Пусть расскажет, ему не стыдно.
– Я люблю тебя, – сказал Митя совсем негромко, но Эля расслышала.
Она замерла, крепко сжала его руку, остановилась, прислонилась к нему всем телом, потянулась, чтобы поцеловать. Он дал себе слово, да. Он его уже не сдержал. И сейчас сдержать было невозможно. Невозможно.
Кажется, она что-то шептала, что-то неразличимое, но очень хорошее, кажется, хотела его остановить. Кажется, она говорила ему о любви, что-то спрашивала, о чем-то просила…
– Мить… – Девочка чуть отстранилась от него, взяла лицо обеими руками. – Пойдем, пожалуйста.
Митя перевел дух. Посмотрел ей в глаза. Права – она. Ведь он сам думал о том, что нужно будет остановиться. Что не надо, сегодня не надо… Или надо… Он запутался, ему было и хорошо, и очень плохо, конечно, ему плохо, плохо, потому что невозможно себя останавливать, когда горит и взрывается тело, и вместе с душой, и отдельно от нее, когда он может по-другому сказать ей о любви, он знает, что может, но она боится, или не хочет, нет, конечно, боится… И он даже не может сказать ей: «Не бойся», -потому что не может с собой совладать, потому что ему уже не хорошо, ему плохо, очень плохо… Митя встряхнул Элю, прижал к себе, оттолкнул, снова прижал, смял ее волосы, отбросил их, опять крепко прижал ее к себе, так, что слышал быстрое биение ее сердца.
