Стол был забит моим Я, но под столом, как и в детстве, царила полная пустота. Мутные памятные миры не расставались с секретами.
Я обращался со столом, как со всякой заурядной вещью. Случалось ему наподдать, случалось расколотить настольное стекло, залить, засыпать пеплом, оцарапать.
Дырявая кромка, словно источенная жучком, таращилась на меня безропотно, не побуждая к пряткам. Перекладина постоянно мешала, и я машинально пинал ее, когда принуждался сидеть за столом и писать скучные ереси.
Женившись, я переехал, а стол остался.
В начале девяностых, когда меня соблазнили постом заведующего при целом табуне вспомогательных лошадок, да еще в частном, да в придачу курортном отделении, я мигом вообразил себя в отдельном кабинете с телефоном. Как я начальствую там за столом. Однако у жулика, который создавал эти райские кущи ради мелкой наживы, подходящего стола не нашлось, и он сам разводил передо мною руками, негодуя:
– Как! У Заведующего должен быть стол!…
Было ясно, что стол для Заведующего не возьмешь из столовой, не уведешь из палаты: принципиально возможно, но несолидно. Стол должен был отличаться.
Недолго думая, я предложил друга детства. У Драгунского есть рассказ с таким же названием: «Друг детства», где главному герою предложили воспользоваться старым медведем, как боксерской грушей. И тот не воспользовался, что-то его удержало. Меня же ничто не держало; для шефа-мошенника сгонять из Курорта в Питер было дело плевым, и мы, как воры, поднялись на пятый этаж моего старого дома, к родителям – отца к тому времени уже не было, и мама предлагала, по-моему, его Стол, но я выбрал свой, дырявый, благо он был и меньше, и легче отцовского мастодонта. И соответствовал.
Под ним уже что-то клубилось, лишь мне понятное и видное.
К столу приставили облезлое кресло, и я мгновенно пожалел о своей затее.
Через полгода отделение приказало долго жить, и я убрался оттуда, несолоно хлебавши, оставив все, забрав разве некоторые бумаги.
И вот, как сегодня помню, наступил месяц май; наступил и почти завершился. Карьера предприимчивого господина в халате рухнула, меня пару раз откачали после запоев, навеянных общей бесперспективностью. Повсюду разгуливали обезьяны в малиновых и вишневых пиджаках, и пиджаки хозяйничали по праву сукна и расцветки. Хозяева отделения готовились к отъезду в Чикаго, и я много раз, надоедая, звонил им, выпрашивая стол, за которым чего только не было, когда я дежурил – хуже того, я даже смел, попивая из простецкого стакана, объяснять разным змеям и тварям происхождение дырок, и веселился над вещами, которых не вернуть. Подобная откровенность, думалось мне, располагает и трогает. Я чуть отъезжал в руководящем кресле и медленно, гипнотически постукивал ботинком по перекладине.
Вдруг я надумал спасать стол.
Договорился с тестем, что был на колесах с прицепом, примчался в Курорт.
Отделение уже полностью утратило недавний облик, вливаясь в опасную, изнутри отвратительную структуру местного санатория. Стандартная уборщица, наполовину робот, пылесосила незнакомую ковровую дорожку.
Дверь в кабинет болталась распахнутой; табличку я снял, когда бежал, и до сих пор храню как забавную реликвию. Письменный стол стоял на лестничной клетке в окружении незнакомых уродов: полустолов-полупарт, безмолвный и готовый к неизбежной инвентаризации. Я живо представил белый пятизначный номер у него на боку.
Мы подхватили стол, поставили в прицеп и понеслись по Приморскому шоссе – подальше от Дахау, где старым товарищам выставляют клеймо.
Минут через десять тесть глянул в зеркальце и рявкнул:
– Стой!…
Оказалось, что стол распахнулся. Из его ящиков, которые, как языки, наполовину вывалились, выпархивали, разлетаясь по дороге, псевдобольничные документы, проштампованная липа, фиолетовая дрянь с печатями, копирка, памятки, кроссворды, инструкции… Возвращаясь к своим, стол поспешно выблевывал чужое.
Теперь он в полном и безраздельном владении дочки.
Он снова – Пещера.
И дочка, как полагается женщине, относится к обустройству жилища с большей ответственностью, чем это делал я, аника-воин. Ни проколов, ни дырок; вход в пещеру завешен меховыми изделиями, подоткнутыми под стекло. Под столом – целый мир, где нет ничего лишнего и ненужного: оно лишь кажется таким непосвященному. Там есть даже свечка, и дочка зажигает ее, когда я сажусь ей читать про мушкетеров и кардиналов. Осмелимся назвать очагом.
А у меня стоит Стол.
Под ним нет перекладины, но и не пусто. Под ним – процессор; в корпусе – жесткий диск, а на диске – многое, о чем я не должен был рассказывать, но давным-давно рассказал. Там, наконец, сгущаются и материализуются Тени. Их у меня две. Первая, обычная, – слева. Вторая – в ногах.
© февраль 2005
