По бокам длинного коридора было когда-то по 2 двери с каждой стороны – слева в бывшую спальню хозяев, за ней – в бывшую детскую; справа вдали – в бывшую комнату для нянь и горничных, и ближе к кухне – в бывшую библиотеку.
Все эти прежние двери были давно заколочены, и, как и коридорные стены, закрашены вагонной темно-зеленой краской. Рядом прорублено по 2 новых входа – на каждое окно выгородили по узкой комнате.
Велосипедные рамы и раскладушки, стиральные доски, лыжи и санки, – все обернутое в пыльные тряпки или в брезент имущество висело на вбитых жильцами прямо в стену здоровенных гвоздях и устрашало своими очертаниями, грозно раздувая коридорные бока.
В торце длинного коридора еще 4 двери: слева – в ванную комнату, далее – в туалет, затем – в бывшую гардеробную (ныне «кладовку» со стеллажами для рухляди и корыт), и в правом углу – новая дверь в половину бывшей комнаты для прислуги.
На 1 ванную и 1 туалет приходилось в квартире 22 человека: 17 соседей плюс 5 человек – семья девочки: она сама, ее бабушка, мать, отчим и младший брат.
Полы в ванной комнате, в туалете и в кухне были когда-то выложены черно-белым кафелем в виде ромбов и кубов, создававших ощущение объема. Теперь плитки во многих местах были выбиты, выщерблены и заложены простыми досками. Сама ванна в квартире была ужасна – огромная, черная внутри, отколупанная по бокам и особенно по дну. На стенах, кроме газовой колонки с толстым желтым краном, доходящим и до огромного разбитого фаянсового умывальника, было прибито здоровыми гвоздями прямо через голубоватый «мраморный» кафель множество деревянных пустых полок для отсутствующего мыла и полотенец. Все держали свои банные принадлежности по комнатам.
Но под ванной было одно, известное, наверное, только Девочке, чудо: ванна стояла на четырех огромных бронзовых львиных лапах.
Когда делали капитальный ремонт, старую ванну заменили на маленькую, в которую больше не влезало корыто для белья. Львиные «ноги» спилили газовой сваркой и унесли в неизвестность.
Фарфоровая ручка сливного бачка в туалете (т. е. в «уборной») висела на бронзовой же отполированной цепочке и представляла собой изящный дамский кулачок с едва прорисованными перстнями и английской надписью на браслете вокруг запястья:
«Ве саreful!»
Как сохранилась ручка эта до первого ремонта квартиры до середины шестидесятых годов, остается «тайной, покрытой мраком». Исчезла она, когда бачок сменили на новый, низкий, с пластмассовым черным отвинчивающимся шариком. Шарик этот пропал сразу же после первого ремонта нового унитаза. Поговаривали, что дремучий сантехник дядя Коля-Подоля (он же когда-то инженер Подольский) случайно унес его в кармане своей форменной телогрейки и потом потерял. Неизвестно. Такие шарики в новых отдельных квартирах в хрущобах стоили по три рубля. Пол-литра водки можно было купить на такие деньги.
В кухне на левой стене, сразу за дверью, висела Доска объявлений с «Графиком дежурств по уборке квартиры», со счетами на оплату телефона и коммунальных (буквально) услуг. Левая створка кухонной двери, собственно, просто отсутствовала, а правая, без стекол, навеки задвинута была странным каким-то столиком, на единственной очень толстой ноге по центру, бабушка сказала, бывшим «ломбардным», с остатками зеленого сукна, а ныне изображающим кухонный.
Ломберный этот столик вовсе не был заложен в ломбард. Его отнесли в антикварный мебельный комиссионный магазин на Фрунзенской набережной понятливые новые соседи-бакинцы незадолго до Олимпиады. Получили немало. В ящичке для карт завалялся серебряный николаевский рубль и листик чьего-то письма на старой плотной веленевой бумаге:
«Милая Ютта, ты просила меня присылать тебе письма по-русски. Вот, я исполняю твою просьбу. Мы ждем тебя на Рождество у нас в Москве, в нашей новой квартире.
Обнимаю тебя, моя дорогая! До встречи!
Helen Brandt, Moskau, im August 1900».
– «Ся-дЕ-ить, ти-ли-фон! Але-але!» – ангельским звоночком заливался полуторагодовалый Сляпка под дверью соседа по коммуналке.
Вообще-то ребенка звали Славка. Но лифтерша тетя Катя, плохо говорившая по-русски, как-то раз, завидев Славика, сидящего в своей красивой, белой, плетеной по бокам и тяжелой коляске, которую с трудом вытаскивала из лифта его мама (а не отец, как обычно), потрогала мальчика за ручку и громко спросила:
– «Сляпка! Где твоя папка?»
Ребенок заулыбался и заоглядывался, повторяя: «Папа, папа! Где папа?»
Но папы не было видно, а мама покраснела и быстро увезла коляску от любопытствующей тетки, которая как будто бы и знать не знала – слыхом не слыхала о том, что Славкины родители недавно разошлись.
Со временем папка все-таки «вернулась» обратно в семью, а Славочку все стали называть «Сляпка».
– «Славик, не кричи так. Все равно тебя никто не поймет, я сама позову!» – Девочка, – а она была взрослее своего брата Славки на целых шесть лет – степенно, три раза постучала в ручку двери старого профессора Александра Андреевича и четко и громко позвала:
– «АлександрЕич! Вас к телефону!»
– «Благодарю Вас, дети, иду-иду!» – отозвался приятный низкий голос.
Тяжкая, обитая толстым, стеганым, как одеяло, дерматином, но очень мягкая на ощупь и вся в тусклых желтых звездочках-шляпках гвоздей, дверь соседской комнаты отворилась, и в коридор вышел старик, высокий и полный.
(«Статный наш красавец, хозя-а-ин!», – как говорила бабушка Девочки.
А еще она утверждала, что дверь эта «хозяйская» обита была «не дерьмантином, а настоящей телячьей кожей, а гвоздочки на ей – как есть чистое золото!»).
Старик неспешно прошел к общему для всего сонма соседей телефону, который назывался «настенным» и прибит был, то есть, «висел», прислонившись к ободранной стене слева от входа в квартиру, в самом начале многоугольной просторной прихожей.
Профессора уже минут десять «ждала» тяжелая телефонная трубка (сделанная и впрямь как бы из двух курительных трубок – одна головка сверху, другая снизу, – и слепленных между собой прямыми чубуками).
Трубка «ждала» – значит, была вложена, или вставлена, в середину черного аппарата, шарообразной своей «слуховой» верхушкой зацепившись и повиснув между рогатыми рычагами, а толстой крепкой ручкой с «говорильной» нижней головкой обхватив и прикрывая пружинящее колесико набора, с десятью белыми буквами на нем, от А до К, с дырочками для пальца над каждой цифрой, продавленной не очень точно под свернутым слегка вбок колесом.
Профессор одет был в мягкие вельветовые темные домашние брюки и недлинный бархатистый полухалат глубокого синего цвета, с поясом из переплетенных шелковых косиц с кистями.
Над воротником-шалькой лежал безукоризненной чистоты апаш светлой фланелевой рубахи. На шее под воротом повязан был мягкий шелковый темно-синий же платок, глухо именовавшийся «галстух».
На ногах старика были пуховые серые толстые носки ручной вязки и турецкие шлепанцы черного сафьяна, с маленькими кисточками на загнутых вверх мысках.
За кисточками этими охотно бегали, пытаясь дотронуться, и маленький Славик, и старый коммунальный кот Васька, который уже давно ни за чем другим не бегал.
В молодости Васька попробовал было однажды повиснуть и на проводе от «ждущей» телефонной трубки.
Когда тяжеленная трубка все-таки упала, раскачавшись, и стукнула кота по круглой башке и по спинке, Вася все сразу понял и больше к телефону «не подходил».
А вот маленький Славик обожал «подходить к телефону».
Он просто «родился в рубашке», потому что, как только научился ходить, не раз пытался подергать «за веревочку», которая звонко звенела на всю квартиру.
И полукилограммовая трубка, конечно же, падала вниз, но, слава Богу, всегда мимо ребенка, и лишь раскачивалась, стукаясь об стенку, но не доставая до пола, да при этом, от боли, наверное, верещала изнутри довольно громко «Але-але!», и всегда – разными голосами.
Славик был в восторге и рвался послушать, кто там? – а его сестре бабушка строго-настрого велела смотреть за ним, когда телефон начинал «названивать».
В обязанности старшей сестры входило также и задание «держать и не пущать» обоих мелких хулиганов при попытках напасть на тапочки Профессора.
Брата Девочка легко и ловко перехватывала поперек живота и убирала прямо из-под ног почти уже готового упасть на пол в коридоре старика.
Но вот с котом Васькой было намного сложнее.
Шельмец отлично знал, что его сейчас схватят «за шкирку», поэтому ловко кусал протянувшиеся к его загривку ручонки.
При этом передними лапками старался успеть наиграться красными профессорскими кисточками.
А задними цеплялся за пушистые носки обреченного соседа и как бы «ехал» то на одной, то на другой его ноге.
Иногда Васька серьезно застревал когтями в толстых носках и не мог убежать, поэтому начинал вдруг громко «мявкать» (у Бабушки все коты «мявкали», потому что собаки «гавкали»).
