За загородкой молодой охранник, сидя на табуретке и привалясь к стене, со скукой смотрит на Пьера.
– Пропуск я вам заказать не могу, не вижу оснований. Если родичей наших сотрудников пускать на территорию, завод не сможет работать, город останется без хлеба…
Она отдает Пьеру бумаги.
– Могу только сообщить, что ваш родственник действительно работает у нас ночным сторожем. Но он, конечно, уже ушел, ночная смена давно закончилась…
– У вас, наверное, есть его адрес? Где он живет?
– И адрес его я вам дать не могу. Не имею права без его разрешения… Мало ли что!
– Что же мне делать?
– В любом случае он придет на работу в двадцать два часа. Приходите сюда и ждите.
– Как я его узнаю? Я его никогда не видел…
– Ничем не могу помочь… Мне надо работать.
Она уходит. Пьер в растерянности смотрит на охранника. Тот зевает. Дверь хлопает, женщина возвращается:
– Идите сюда… Пусти его…
Она кивает охраннику. Приоткрыв внутреннюю дверь, она показывает Пьеру:
– Вон он стоит у печного, ваш Татищев. Почему-то задержался…
Пьер видит, как баба в белом халате сует буханку черного хлеба старику в ватнике и треухе – тому самому, что не пускал его в ворота. Старик заворачивает хлеб в газету и прячет в сидор.
Старик с мешком за плечами ковыляет по улице. Пьер с ошарашенным видом бредет за ним шагах в двадцати. Редкие прохожие попадаются навстречу. Старик сворачивает в переулок. У крыльца тетка, замотанная в платок, трясет детскую коляску. Миновав ее, Пьер решается и громко окликает:
– Граф!
Старик не сразу оглядывается на ходу. Пьер догоняет его и идет рядом.
– Алексей Аполлонович, извините… Я вас давно ищу.
Старик искоса смотрит на него пустым взглядом:
– Чего надо?
– Меня зовут Петр. Я стажер Московского университета…
– Ты американский шпион?
Пьер пугается и тут же смеется:
– Нет, нет, Алексей Аполлонович! У меня французский паспорт, но я русский.
– Ты кто?
– Мы с вами, кажется, родственники…
Они подошли к двухэтажному бараку. На дворе носятся и кричат мальчишки. Взявшись за ручку двери, Татищев спрашивает:
– Чекист?
Пьер хмурится:
– Алексей Аполлонович, выслушайте меня…
Татищев и Пьер идут по длинному коридору барака. Мужик в майке, стоя на табуретке, возится с пробками на щитке, баба в халате подает ему инструменты. На кухне в облаках пара готовит и стирает с десяток баб. Вдоль стены малыш гоняет на трехколесном велосипеде. В конце коридора Татищев заходит в распахнутую дверь.
В каморке стоят две койки – одна разворошенная, другая аккуратно застеленная. Захлопнув дверь, старик молча скидывает валенки с галошами, стаскивает ватник, сует под подушку сидор и в шапке ложится на заправленную постель.
Отворачивается к стенке, накрывается ватником, и через мгновение слышится его ровное похрапывание.
Пьер в растерянности застыл на пороге. Он оглядывает беспорядок в комнате, низкий дощатый потолок, немытые тарелки на столе. Окно выходит на двор гаража со стоящими грузовиками. Двое работяг гремят железом, вскрывают крышу. Пьер берет единственный стул, снимает куртку и со вздохом усаживается.
– Откуда вы знаете мою кличку? – Старик поворачивается на спину и смотрит на Пьера ясным бессонным взглядом.
Пьер нашаривает бумажник в куртке и протягивает Татищеву пожелтевшую черно-белую фотографию – на ялтинском пляже мужчина в длинных плавках держит на руках девушку в купальнике.
– А еще я знаю, когда вы учились в Михайловском училище, вас звали Алекс-артиллерист…
Старик разглядывает фото. Тень улыбки проскальзывает по его губам.
– Лиля? Она жива?
– Жива. Это моя мама… А это – вы.
Старик садится, снимает шапку, достает из кармана ватника очки с перевязанной ниткой дужкой. И смотрит не отрываясь на карточку.
– Забавно…
Он отдает фото Пьеру, усмехается:
– Как опера. Из какой-то давней, никогда не бывшей жизни…
– Это июль тридцать первого года. А в ноябре она уезжала беременная. Вы знали об этом?
– Она уезжала вроде в Германию…
– Она приехала в Берлин в советское торгпредство, через два дня села в поезд и сбежала в Париж. А в тридцать втором родился я.
– Как, вы сказали, вас зовут?
– По паспорту я – Пьер Дюран. Это фамилия моего отчима. Он погиб в Равенсбрюке…
Старик слушает равнодушно, глядя себе под ноги. Неторопливо достает папиросы “Прибой”, закуривает. Пьер встает и, сдерживая раздражение, подходит к окну. Из коридора доносятся крики, там закипает скандал.
– Когда мама на меня сердилась, она говорила: “Ты не можешь поступать дурно, ты – русский дворянин, ты – Татищев…”
Татищев морщится, как от изжоги, и все так же, не поднимая головы, спрашивает отчужденно:
– Что вы хотите сказать? Что вы – мой сын, что ли?
Пьер оборачивается и молча смотрит на него.
Дверь распахивается, в каморку влетает сосед Татищева, малый уголовного вида с красным лицом, с какой-то железкой вроде монтировки в руках. Чуть не плача, он швыряет железку в угол и с воплем кидается на койку:
– Ну, блядь буду, все тут щас разнесу!..
В открытую дверь просовываются мужик в майке и баба в халате.
– Еще сунешься, я тя урою…
– Пятнадцатью сутками не отделаешься, паскудник…
Старик подхватывает ватник, вытаскивает сидор из-под подушки и идет к двери, по обе стороны которой продолжается ругань. Он сует ноги в валенки, кивает остолбеневшему Пьеру:
– Пошли отсюда…
Старик с Пьером идут по улице.
– Куда мы идем? – спрашивает Пьер.
– Есть одно место…
– Может быть, в ресторан? У меня есть деньги. Я вас приглашаю…
Старик останавливается в раздумье, оглядывается:
– Ну, что ж… Только это в обратную сторону.
Они поворачиваются и идут обратно. Пьер сразу повеселел:
– Я так рад… Вам же поспать надо после ночи…
Они переходят улицу к дому с вывеской “Ресторан “Петровский”. На дверях табличка: “Закрыто на спецобслуживание”.
– Не судьба. – Старик машет рукой. – Хрен с ними, идемте…
Они опять разворачиваются и идут в прежнем направлении.
– Что такое “спецобслуживание”? – интересуется Пьер.
– Туристы, иностранцы вроде вас. На самом деле – начальство гуляет…
– Наверно, есть и другой ресторан?
– Не надо. Все путем…
Он останавливается у входа в магазин в подвале, вынимает деньги.
– Сейчас возьмем выпить… У меня есть сало и хлеб свежий…
– Тогда позвольте я… – торопится Пьер и бросается вниз по лестнице. Вслед ему старик говорит:
– “Старку” берите. И огурчиков соленых, там есть овощной…
У Дома культуры с широкой лестницей, с афишами на входе, старик сворачивает за угол и толкает дверь с надписью “Служебный вход”.
За столом сидит вахтерша. Завхоз Анна Федоровна, маленькая пожилая женщина в плюшевом жакете, виновато объясняет Татищеву:
– …Дядь Леш, ей-богу, не могу пустить! Комиссия из области, как на грех… Приперлись два мордоворота с Ярославля, весь дом ходуном ходит, кабинеты открытые стоят…
Татищев, глянув на Пьера, сокрушенно разводит руками:
– Ну, не судьба…
И направляется к выходу. Анна Федоровна его останавливает.
– Погоди, дядь Леш, чего ты сразу обижаешься? Сейчас чего-нибудь придумаем… Хочешь, я вам зал открою? Мероприятий сегодня нету, сидите там хоть до утра…
За столом у боковой стены зрительного зала Татищев, скинув ватник, складным ножом режет сало на газете.
Пьер оглядывает полутемный зал, пыльное пианино на сцене, простыню экрана, порыжевший лозунг “Привет передовикам сельского хозяйства района!”.
Анна Федоровна принесла тарелки и граненые стаканы.
– Ну, вот и сидите на здоровье, кушайте, никто вас не тронет… С богом, дядь Леш! Побегла…
Она прикрывает дверь за собой.
– Она ваша родственница? Она вас называет “дядя Леша”…
– У нее сын погиб на Колыме… Ну, будем здоровы!
Они чокаются. Пьер искоса наблюдает за тем, как старик устраивает ломтики сала на черной горбушке и осторожно откусывает беззубым ртом. Он осторожно, с опаской жует и спрашивает:
– Чем вы занимаетесь?
– Русский язык и литература… Я собирался стать инженером, как мой отчим. Занимался математикой. Но мне стало скучно…
– Далёко ушли в математике?
– Дифференциалы и интегралы одолел. А на функциональном анализе не выдержал, ушел в филологи…
– Штабс-капитан Мечников, который вел математику у нас в Михайловском юнкерском, говорил, что мозги начинаются с математики, хотя, к счастью, не обязательно ею кончаются… Вы в Париже живете?
– Да.
– Знаете такую церковь – Сент-Этьен дю Мон?
– Конечно. Она недалеко от Пантеона, в двух шагах от Эколь Нормаль, где я учился…
– Там, кажется, Паскаль похоронен…
– Там не только Паскаль, там и Расин лежит, и Шарль Перро…
