– Вторую перегородило начисто. Там полдома снесло.
– А и… это? – спрашивает он.
– Теперь надо через 12-й дом ходить.
Бородатый заглядывает в дверь выгоревшей квартиры:
– Пока мы рты разевали, истопник с Янко все повынесли. Я вчера зашел с утра – ни щепки. Гады. Хоть бы поделились. Заперлись в котельной – и все. Не достучишься. Вот расстрелять кого бы. Хуже фашистов.
Бородатый берется за ведро, стонет, приподнимая. Он вдруг очень хочет спросить бородатого о чем-то важном. Но тут же забывает – о чем. Волнуясь, он отталкивается от стены:
– А и… Андрей Самойлович… я же… беспартийный. У вас фанеры нет?
Но бородатый уже тащит ведро наверх, далеко отставив левую руку.
Он провожает его долгим взглядом. И движется вниз. Выйдя из полутемного подъезда, он сразу слепнет: все кругом залито ярким солнцем. Постояв, открывает глаза. Двор все тот же: громадные сугробы, пни от двух спиленных тополей, остов сгоревшего грузовика. Через сугробы на улицу ведет узкая тропа. Он осторожно движется по ней. Над головой его проплывает черная арка. Здесь подворотня. Опасно. Очень опасно! Он движется вдоль стены, опираясь на нее левой рукой. Но впереди просвет: улица. Он ширится, еще шаг – и он на проспекте. Здесь широко. Середина проспекта расчищена. Но возле домов – горы сугробов. По проспекту двигаются люди. Их немного. Они двигаются медленно. Кто-то везет что-то на санках. Санки! Они были. Но их украли Борисовы. Деревянное сиденье сожгли в буржуйке. А на железном остове возят воду. А он носит ее в чайнике. Далеко до Невы. Можно, конечно, топить снег. Но его нужно много. И он тоже тяжелый…
Он готовится выйти на середину проспекта. Поодаль дворничиха разговаривает с Лидией Константиновной из восьмого дома. Они стоят возле трупа, лежащего ничком в снегу. У трупа срезаны обе ягодицы.
– Вона, у всех мертвых-то жопы повырезаны! – хрипит замотанная в ком тряпья дворничиха. – А почему, спрашивается? Банда! На Пряжке! Котлеты из мертвяков вертют на солидоле! И на толчке на хлеб меняют!
Лидия Константиновна крестится:
– Надо патрулю показать.
Он подходит к ним:
– А и нет ли щепочек?
Они отворачиваются, бредут прочь.
– Как эту белую сволочь земля носит… – слышит он.
Он жует губами и выходит на проспект. О чем они говорили? Котлета! Он вспоминает свиные котлеты в ресторане «Вена» на Большой Морской, в московском трактире Тестова. И в «Яре». В «Яре»! Их подавали с картофельными крутонами, красной капустой и зеленым горошком. А еще там были трюфели, дивная шестислойная кулебяка, стерляжья уха, крем-брюле, а Лизонька капризничала, хотела еще ехать к этим… к этому… ну… усатый и картавит… стихи, стихи, господи, как пробирает мороз-то… котлета. Котлета.
Вдруг мимо него, едва не задев, медленно проезжает грузовик. В грузовике сидят закутанные в шинели красноармейцы с винтовками. На колесах грузовика позвякивают цепи. Он останавливается. Провожает грузовик взглядом слезящихся глаз. Что? На торце грузовика вместо номера большая белая надпись: КОТЛЕТЫ. Котлеты! Там котлеты! Он вдруг понимает это остро, ярко, каждой клеткой слабого тела.
Отбросив чайник и размахивая руками, он начинает бежать за грузовиком. Мосластые колени его подбрасываются, варежки слетают с костлявых черных рук, повисают на резинках. Он бежит за грузовиком. Тот ползет медленно. Можно догнать его. Там котлеты! Он видит их, насаженных на штыки красноармейцев. Сотни, тысячи котлет!
– И дай котлету! – вскрикивает он по-петушиному.
– Ко…ко…тлету!
– И… кот… лету!
– Кот!..кот!..кот!..ле!..ту!..
Сердце его бьется, бьется, бьется. Широко и огромно. Как дом № 6. Как Иртыш в мае 1918 года. Как Большая Берта. Как блокада. Как Бог.
Ноги его заплетаются. Он кренится. Скрипит. Трескается. И рушится по частям на укатанный грузовиками снег, как гнилое дерево. Белесое марево глотает грузовик. Сердце стучит:
пдум
пдум
пыдум
И останавливается. Навсегда.Лапин открыл глаза. Он плакал. Из члена его ползли в воду сгустки спермы. Рука Вики помогала. Ноги Лапина конвульсивно дергались.
– Как сметана густая. – Огромные, мокрые Викины губы зашевелились возле уха Лапина. – Редко ебешься?
Девушка плачет
14.11.
Ресторан «Балаганчик». Трехпрудный пер., д. 10
Полупустой зал ресторана. Николаева вышла из туалета, подошла к столику. За ним сидела и курила Лида: 23 года, стройная фигура модели, обтянутая кожаным комбинезоном, средних размеров грудь, длинная шея, маленькая голова с совсем короткой стрижкой, смазливое лицо.
– Сортир здесь внизу. – Николаева села напротив Лиды. – Неудобно.
– Зато готовят классно, – жевала Лида.
– У них повар – француз. – Николаева разлила красное вино по бокалам. – Так, на чем я остановилась?
– Чин-чин. – Лида подняла бокал. – На голом блондине с голубыми глазами.
– Чин-чин, – чокнулась с ней Николаева.
Они выпили. Николаева взяла маслину, пожевала, сплюнула косточку:
– Да это и не важно даже, голый – не голый. Понимаешь, я ни хера ничего подобного не испытывала, никогда так ничего не вставляло. Я просто… как провалилась… и так сладко в сердце… как-то… как будто… не знаю… словно… не знаю. Ну как с мамкой в детстве. Я обревелась вся потом. Понимаешь?
– А он тебя точно не трахнул?
– Абсолютно.
Лида покачала головой:
– М-да. Одно из двух: или это наркоманы какие-то, или сатанисты.
– Они мне ничего не вкалывали.
– Но ты же отрубилась, говоришь.
– Да, но нет следов-то! Вены целы.
– Ну, можно и не в вену. У меня был один клиент, он кокаин в жопу вставлял себе. И торчал. Говорил, что так носовая перегородка не разрушается.
Николаева отрицательно замотала головой:
– Да нет, Лид, это вообще никакие не наркомы. Там что-то другое. У них активы знаешь какие? Фирма серьезная. Это чувствуется.
– Значит, сатанисты. Ты с Бирутей поговори. Ее сатанисты ебали однажды.
– И чего? По-жесткому?
– Да нет, но они ее кровью петушиной так измазали, она потом мылась, мылась…
– Да тут моя кровь брызгала, не петушиная.
Лида потушила окурок:
– Ну, вот это я чего-то понять не могу.
– Я тоже.
– Аль, а ты бухой не была?
– Что ты!
– М-да… А вот с сердцем, ты говоришь… ну… чувство острое. Это как если влюбишься в кого-то?
– Сильнее… это… черт его знает как объяснить… ну… когда кого-то очень жалеешь и он очень родной. Уж такой родной, такой родной, что готов все отдать ему, все, ну… ну… это…
Николаева всхлипнула. Губы ее задрожали. И вдруг она разрыдалась легко и сильно, словно ее вырвало. Рыдания обрушились на нее.
Лида схватила ее за плечи:
– Аль, котя моя, успокойся…
Но Николаева рыдала сильней и сильней.
Редкие посетители ресторана смотрели на нее. Голова ее тряслась. Она вцепилась пальцами в рот, стала сползать со стула.
– Алечка, Аля! – поддерживала ее Лида.
Тело Николаевой корчилось и содрогалось. Лицо побагровело. Подошел официант.
Рыдания рвались изо рта Николаевой вместе со слюной, она трясла головой, слезы летели в стороны. Она бессильно сползла на пол. Лида склонилась, стала шлепать ее по щекам. Потом глотнула из бутылки с минеральной водой, прыснула на уродливо-розовое лицо с искаженными чертами.
Николаева рыдала. До хрипа. До икоты. Выгибалась на полу, трясясь как эпилептик.
– Господи, что с ней? – испуганно держала ее Лида.
– Нашатыря дайте! – громко посоветовал полноватый мужчина. – Истерика типичная.
Официант склонился, стал гладить Николаеву. Она яростно выпустила газы. Зарыдала с новой силой.
Подошла женщина:
– У нее что-то случилось?
– С ней плохо обошлись, – испуганно смотрела Лида. – Ужас! Я никогда ее такой не видела… Аль, котя… ну, Аль! Ой, давайте врача вызовем!
Женщина достала мобильный. Набрала 03:
– А что сказать-то?
– Какая разница! – замахала рукой Лида. – Не могу это видеть!
– Ну… надо же сказать что-то…
– Скажите просто… – Официант озабоченно пожевал маленькими губами. – Девушка плачет.
Бубновые
21.40.
Пустырь в районе проезда Карамзина.
Серебристая «Ауди-А8» стояла с погашенными фарами. В кабине: Дато, Володя Солома и Лом. С проезжей части свернул темно-синий внедорожник «Линкольн-Навигатор». Подъехал. Остановился в двадцати метрах. Из него вышли Уранов и Фроп. В руке Уранова был кейс.
Дато, Солома и Лом вылезли из машины. Дато поднял руку. Уранов ответно поднял свою. Уранов и Фроп подошли к Дато.
– Здравствуй, дорогой. – Дато протянул короткую руку с пухлыми пальцами.
