В гардеробе было пусто. Только две ноги от колена в мужских туфлях торчали из-под висящего на вешалке белого халата.
Линда сбила бы их, потому что заметила в последнюю секунду. Времени на «сообразить» не было вообще. Надо было что-то сотворить, что-то сказать, чтоб обнаружить своё присутствие. Попросить объяснить ситуацию… ну, сделать что-то в конце концов! И всё равно надежды на то, что какой-то Борис снова облачится в халат, вернётся в отделение и осчастливит себя ковырянием линдиного зуба, не было никакой.
Линда сделала глубокий вдох:
– Вы… вы… доктор Годунов?
Из-за халата донеслось, то ли «да», похожее на «нет», то ли «нет», похожее на «да».
– Я вас ищу, чтобы спросить, чтобы выяснить, вы – член партии? – Линда почувствовала одновременно всеми вегетативными нервами вместе, что это – катастрофа…
– Чего?! – Из-за повешенного халата показались рука и открытый от удивления рот.
Неизвестный медленно оглянулся по сторонам и, не найдя никого другого, уставился на Линду.
Линда стояла дура-дурой, прикусив язык и на редкость внимательно рассматривала свои туфли.
– Чего ты сказала?! – Голос прозвучал гораздо мягче, с какими-то бархатными низкими нотами. Так, наверное, разговаривают с больными или дебильными. В их Городе настоящие мужчины так не разговаривают.
– Выи-и-и член партии?
Доктора, кажется, начинала забавлять сложившаяся ситуация.
– Я – не член, и, что главное – никогда им не буду.
С Линдой, тем более, никогда никто так не разговаривал. Она прекрасно поняла, что Борис Годунов, как его окрестила Линда, шутит, и что в слова «не член» вкладывает именно тот смысл, который вкладывают они в школе на переменках, или когда говорят о самом сокровенном в раздевалке спортзала перед уроком физкультуры. Это было так неприлично! Если б всё это услышала мама… Линда даже не могла себе представить, что прям сейчас и вот тут сделала бы мама. Но ещё страшнее было от того, что этот дядька, этот самый Годунов не знал, мама с ней рядом или её нет. И как он не боялся так разговаривать?!
Видимо, поняв, что переборщил и поставил Линду в неудобное положение, Годунов, желая загладить неловкость и смягчить ситуацию, наклонил голову вправо и выпалил:
– Я никогда не могу быть членом потому, что у меня сестра и мама живут в Израиле.
– Что?! – Тут уж Линда, чтоб не упасть, вцепилась в решетку от гардеробной, – что вы такое говорите?!
Нет! Он точно не в себе! «Израиль» – это даже хуже, чем «член»! Нет, он явно сумасшедший! И, слава Богу, что я не попала к нему на приём!
– А что я такое говорю?! – Голос внезапно стал безудержно весёлым. Этот Борис словно упивался Линдиным смущением, – Я сказал: меня в члены партии не возьмут – сестра с мамой живут в Израиле. Знаешь, есть такая страна, называется «Израиль» и живут там одни евреи. Слышала о евреях? Национальность такая есть.
…Да он вообще больной, – Линда перестала сомневаться в его сумасшествии и догадка даже разочаровала ее, – какие «евреи»?! О чём он вообще?! Есть русские, армяне, грузины, узбеки. Вон сосед дядя Миша – узбек. В нашей лучшей стране на всей земле СССР есть пятнадцать союзных республик, гимн даже так и поётся:
– Союз нерушимый республик свободных ну и так далее, а никаких евреев тут нет! Хотя… хотя, конечно, мама как-то шёпотом говорила с подругой по телефону о странных Сурдутовичах, называя их «евреями», но Линда тогда посчитала, что это просто она так обзывается на кого-то. Ну, разозлилась и обзывается. Как если кого называют «цыганом» значит, он – жадный, Сурдутовичи – «евреи», тоже явно что-то натворили. Конечно, есть у них в классе непонятные национальности. Ну, вот русские фамилии заканчиваются на «ова», армянские на «ян», грузинские – это самое лёгкое на «швили» и «дзе», а вот есть у них мальчик со странной, но очень красивой фамилией Разовский… Действительно, а он кто по нации? А ещё есть Маргулис. Но он, правда, русский, потому, что приносил в школу «свидетельство о рождении», и там было написано – «русский». А этот дядька врёт! У него фамилия на «ов», а он что-то специально говорит, чтоб ей запудрить мозги. Может ему что-то надо?! Точно! Он специально так разговаривает, чтоб она тут с ним стояла и сейчас он спросит «который час?», потом скажет «падари мне сваё имя!», а потом предложит подвезти её до дому!
Сейчас, сейчас она ему скажет! Она ему скажет, что хоть он и не член партии, но должен уважительно относиться к комсомольцам, принимать их всерьез, если что-то им неясно, то разъяснять, и по партийной линии и… и… и вообще!
Линда снова сделала глубокий вдох и посмотрела прямо в лицо этому «еврею»!
Откуда берутся такие голубые глаза? Тоже из другого, параллельного мира, как те белокурые девушки? Когда она была совсем маленькой и ходила в детский сад, то думала, что вырастет и обязательно превратится в Прекрасного Лебедя, глаза у неё обязательно станут голубыми и красивыми… как у этого Бориса. У него густые, тёмные брови, волосы с начинающейся проседью и холодный взгляд, бездонный, безмолвный… почти равнодушный… спрятанный за вечной мерзлотой, за бетонными плитами… И тут же на щеках две шаловливые, совершенно детские ямочки от улыбки.
Она выдохнула и с шумом захлопнула рот.
«Да, – подумала Линда, – скорее всего Маргулис правда не еврей! У него такая дебильная рожа, и он не сморкается, а втягивает сопли в себя».
Ей ещё не раз пришлось приходить в поликлинику. Зуб всё болел и никак не хотел вылечиваться. Хотя, может уж настолько и не болел?
Всё там же, в коридоре, под плакатом, возвещавшем о вреде сифилиса, она узнала, что Боря действительно настоящий еврей и зовут его «Саша», то есть «Александр», что в Городе совсем недавно, что приехал из Анапы, потому, что тоже скоро станет «изменником Родины», как и его родственники, а в их городе почему-то стать «изменником» легче. Проще говоря, Город таких «не задерживает». Да, он, конечно, неправильно поступает, его можно осуждать, но все в очереди ко «второму кабинету» почему-то говорили о нём с такой любовью и, понижая голос, что, казалось, они говорят о ком-то очень близком, в которого все мамаши влюблены, а папаши не хотят расставаться.
Лечить зубы оказалось не так уж и страшно. Очень даже ничего. Только было всё неловко, всё до жути неловко…
Нет, конечно же, этот доктор не клал ей локоть на грудь, не водил рукой по щеке. Даже наоборот, он старался совсем к ней не прикасаться, как бы держал всё время руки на весу, и от этого было особенно стыдно.
Было стыдно за всё – за шершавые щёки, за «плохой лифчик», за волосы, которые у неё на ногах растут гуще, чем на голове, а брить их мама ни за что не разрешает. Стыдно за глупые диалоги:
– Ты чего ботики не протрёшь никогда?
Линда смотрит на свои свешивающиеся с кресла ноги.
– Это не ботики, это – туфли.
– Вот я и говорю: чё ты со своих ботиков пыль никогда не сотрёшь?
До слёз стыдно… до рвоты… до крика…
И вообще, часто казалось, что ему доставляет неописуемое удовольствие вгонять Линду в краску, играть с ней, как кошка со своим хвостом. То он, совершенно не беря в расчёт окружающую публику, надевал белый халат без всякой рубашки под низом, да ещё расстегивал не последнюю пуговку, чтоб просто дышать, а целых две сверху! Когда Линда, почти теряя сознание, морщила нос и презрительно отворачивалась от загорелого спортивного тела, он, заметив её взгляд, честным голосом вещал:
– Ничего, что я без лифчика?
«Это ты у моей мамы спросишь! Она тебе бы подобрала „хороший“», – Линда готова придушить его.
– Ничего! У вас, несмотря на возраст, прекрасно сохранившаяся грудь!
«Хавай! Не покраснею! Всё равно я для тебя не человек!»
Он переехал в их Город из Анапы. Линда не была в Анапе. Но они однажды, очень давно с бабушкой и дедушкой отдыхали в Сочи. Линда хорошо помнит, как они вышли из поезда, и она, увидев этот огромный, шумный перрон с чудесными клумбами и загорелых, длинноногих женщин в шортах, уткнулась в бабушкину длинную юбку и от страха заплакала. Это был волшебный город, где всё было, как в кино: чудесные широкие, вычищенные до зеркального блеска улицы, купающиеся в тени раскидистых платанов. На каждом углу пахнет таким вкусным, от которого набежавшая слюна готова бежать дальше, не останавливаясь до самого моря. Все кричат, все куда-то приглашают, что-то обещают, предлагают. И везде цветы, цветы, цветы, которые никто не топчет и не рвёт. Белые, высоченные, какие-то загадочные «санатории» с каскадными лестницами, спускающимися прямо к воде, с античными колонами, увитыми зелёным плющом.
В этих «санаториях» жили, скорее всего, особенные люди – лощённые мужчины в сахарного цвета широких штанах с карманами, красивыми, ровными спинами, и женщины – в платьях то длинных с высокими разрезами и шляпами на волнистых волосах, то в таких коротких, что они напоминали кофты, как если б обычная женщина забыла надеть юбку. У них была красная помада и платиновые волосы. Сколько он видел таких? А скольких знал? И по вечерам отовсюду в этом Сочи слышалась музыка, все танцевали и веселились, и смелые прекрасные дамы сами приглашали на «белый танец» приглянувшихся кавалеров. И, безусловно, на этих танцах никто не мог быть более желанным кавалером, чем он.
