Вещи (в отличие от людей) она видела очень ясно.
Дедушкин костюм из английской шерсти, свою батистовую сорочку, тонкие льняные сарафаны, но самое главное – шелковые рубашки. У Дани была такая шелковая рубашка и у Мили была такая шелковая рубашка.
Бабушка водила руками по воздуху – она гладила эти рубашки.
Начиная с 1930 года Женя Каневская работала в огромной инфекционной больнице, которая находилась в пяти километрах от Кременчуга. Это была не просто больница, а огромный республиканский институт, здесь были лаборатории брюшного тифа, холеры, туберкулеза, испанки, кори, здесь испытывали вакцины, на детях, детей лежали сотни, корпуса стояли на большом отдалении друг от друга, они белели новенькой штукатуркой, пятиэтажные, массивные, с огромными окнами, они заполняли собой часть горизонта, как египетские пирамиды, от одного корпуса до другого пешком было не менее десяти минут, это быстрым шагом, ну а медленным и за двадцать не успеешь. Сюда и отсюда в город медперсонал возил специальный автобус, автобус назывался «Республиканская больница», это было написано прямо на лобовом стекле, дежурные нянечки, сестры и врачи ночевали в ординаторских или в спальном корпусе, такой тоже был, небольшой домик на отшибе. Женя Каневская очень любила больницу, она попала сюда совсем молодой девчонкой и полюбила здесь все, здесь был ее осмысленный мир, он был понятен и значителен в каждой детали.
Во время гражданской войны миллионы людей умерли от тифа и испанки, от холеры и туберкулеза, этому немало способствовали голод, отсутствие нормального питания и горячей воды, долго не мывшиеся люди становились легкой добычей вирусов, вирусы переносили вши и крысы, мухи и комары, голуби и вороны, они садились на отбросы и на трупы, страшная вонь бежала впереди эпидемии, но никто не зажимал нос и рот, всем было не до того, все воевали и убивали друг друга или прятались от смерти, ужас войны, ничем не ограниченный холод, отсутствие дров, угля, спирта, наконец, безумие добивали человеческий организм, набросившись на него скопом. Она прекрасно помнила эти запахи и звуки, стоны заболевших, треск костров, в которых сжигали тифозную одежду, кашель умирающих, вонь бараков, и вот эту, на первый взгляд неуютную больничную территорию она воспринимала как огромный храм будущего, такой завод добра, в котором исцеляют заболевших, лечат детей, изгоняют страшные черные заболевшие клетки из организма. Но не тот храм, где ходят попы в рясах, а настоящий, с прозрачным воздухом, искусственным теплом, храм, где никогда не бывает холодно или темно, храм огромной человеческой души, храм интеллекта, где умные люди, одетые в белые халаты, создают невидимые миру спасительные лекарства, живые вещества.
Вакцины пробовали не только на животных, но и на детях, были специальные палаты, где лежали беспризорники, им прививали все подряд, иммунитет их был могучим, но организм ослабленным, в своей жизни они видели не так уж много еды и тепла, они смотрели на докторов большими преданными глазами, как собаки, они никогда не спорили, были благодарны за каждую тарелку каши, соглашались терпеть любую боль, именно поэтому их, таких терпеливых, было жальче всего – иногда вакцины были несовместимы с анамнезом, болезни протекали стремительно, накрытые простынями маленькие тела вывозили в морг. Но такие случаи бывали, конечно, очень редки, один, два, три за месяц, а больные дети прибывали каждый день десятками, эпидемии по-прежнему гуляли по стране, косили маленьких и больших, молодая советская медицина не справлялась с ними, но мучительно искала пути для тотальной вакцинации населения. Однажды Женя спросила своего завотделением, а почему все-таки дети или животные, почему нельзя испробовать новые составы, например, на заключенных, все-таки это взрослые люди. Старичок страшно испугался, пошел докладывать к начальству, это было неожиданно, Женю вызвал директор и попросил уделить ему десять минут. Послушайте, сказал он, вы молодой специалист, перспективный ученый, неужели вы действительно считаете, что у нас на стройках, например на строительстве канала Москва – Волга, работают больные люди, что советская власть отправляет туда нездоровых людей? Уверяю вас, что им оказывается там самая качественная медицинская помощь, там есть лазареты, оборудованные по самому последнему слову техники, там лучшие врачи, лучшие лекарства. Я понимаю, что вы еще молоды, но все-таки, все-таки…
Женя испугалась. Она никогда не знала этого за собой – недаром работала тут, она спокойно относилась и к мышам, и к крысам, не боялась заразиться, смело отчитывала хулиганов на темных улицах, слегка поправив очки, а тут ее сковал какой-то удивительный страх.
Заведующий отделением – это был грузный большой человек с волосатыми руками, волосы густо шли по верхней стороне ладони и по всем пальцам – смотрел куда-то мимо нее.
Мы с вами, заговорил он тихо, делаем тут огромное дело, просто огромное, и мы никому, понимаете, никому не позволим бросить тень на наш коллектив, на нашу работу, никому не позволим, уясните это себе. А при чем тут тень, хотела спросить Женя, но тут она все поняла – точно такой же страх испытывал вместе с ней и этот большой грузный человек, видавший виды, видавший войну, прошагавший уже целую жизнь, он тоже чего-то боялся, кого-то. Но кого, удивлялась Женя уже дома, кто же этот «кто-то», кого все так боятся, который держит в руках их слабые души, их тела, их жизни, кто же он, наконец? Почему эти двое мужчин, думала она, вместо того чтобы просто сказать ей – не говорите больше никому ваших глупостей, оставьте это при себе, молчите, приняли ее за провокатора, донесли на нее один другому, говорили с ней в этом тоне, который не оставлял никаких сомнений, что говорилось это не для нее, а для кого-то другого, боже мой, что все это значит, и какая же я дура, но поделать с собой она ничего не могла, ей хотелось и дальше говорить на эту тему, вакцинации были свирепыми, дети могли и дальше умирать, все это было важно для опытов, но…
Постепенно она стала думать над своими словами, а что же, а как же, а тогда получается, что заключенные не люди, что их не жалко, но почему же, ей было их жалко, даже очень жалко, наверное, среди них были несчастные, пострадавшие невинно, ведь у следственных органов бывают ошибки, хотя в основном, конечно, это были враги, но в любом случае все люди нуждались в сострадании, но ведь они были уже взрослые, они уже и так многое пережили, а дети, они родились только что, практически недавно, ну семь, ну десять, ну двенадцать лет назад, но разве это причина, чтобы выделять их в особую группу, с особыми правами, мысли путались, а слезы катились.
С этого дня что-то пошло не так, а что – она не могла сказать об этом ясно и четко, описать это «не так» во всех деталях. На больничных корпусах со свежей побелкой вдруг проступили грязные мутные пятна, тропинки между корпусами оказались в выбоинах и ямах, однажды она упала и подвернула ногу, день оказался испорчен, она стояла на холодном ветру и не могла сделать ни шагу, пока кто-то не прошел мимо, не удавались эксперименты, коллеги говорили холодно и сухо. Человек, пораженный этой болезнью – страхом, становится необычайно мнителен и склонен во всем винить себя, в себе видеть причину всех своих бед и неудач. Постепенно, шаг за шагом он становится чувствилищем, обнаженным нервом, весь его психический организм превращается в сплошное открытое поле болезненных ощущений. Так жить нельзя, но она так жила много недель подряд. Теперь она понимала всю преступность, всю мерзость своего замысла, и понятно же, откуда он вырос – ведь у нее не было детей, бог, или кто там ни есть, лишил ее детей, Игорь – нет, он не виноват, это было очевидно, об этом говорили и анализы, она была бездетна, ей уже двадцать восемь и никаких изменений не предвидится, хотя она ложится на обследование раз в год, в свой же терапевтический корпус, поэтому у нее такое болезненное отношение к детям и непрерывное чувство вины перед Игорем. Он успокаивал как мог, послушай, говорил он, когда-нибудь мы возьмем ребенка из детского дома, слышишь меня, или усыновим Нину, смотри, какая прекрасная девочка, ей же нужны родители. Ее родители в тюрьме, упрямо говорила она, их должны освободить, и отворачивалась к стене. Тогда он тоже не выдерживал, да что случилось, можешь ты мне объяснить, не могу, ничего не случилось, говорила она глухо. Так проходила одна бессонная ночь за другой, но постепенно эта боль от сказанного слова, от этой глупости, которая нашла на нее и которой она поделилась с двумя взрослыми мужчинами, которые тоже испугались, постепенно эта боль стала проходить.
В январе было яркое, невероятное солнце, и хотя был страшный ветер, но все равно от остановки до работы добираться было даже весело, снег хрустел, он был грязноват по краю, он вбирал в себя ошметки прошедшего лета – всякие прутики, веточки, листочки, ставшие коричневой коркой, но внутри сугробов снег белел и искрился, она зажмуривалась, и на ресницах появлялись такие брызги, искры, от этого снежного солнца, становилось легче на душе. Появился какой-то новый лаборант, Гоша, практикант из Ленинграда, приехал на полгода, на ординатуру, он беспрерывно рассказывал какие-то глупые анекдоты. Постепенно становилось все легче и легче, начались удачные опыты. Единственное, страшно было, когда идешь домой в темноте, говорили, что по территории бегают какие-то сбежавшие из лаборатории крысы, это было неприятно, но она просила Гошу довести до остановки, ссылаясь на свое плохое зрение, и крепко держала его за локоть, который казался ей необыкновенно твердым и дружеским.
