От горного мастера прошел путь до Директора одного из крупнейших в мире Горно-обогатительного комбината, не перешагнув ни одной промежуточной ступеньки, добыл за свою жизнь тонны золота и платины, миллионы карат алмазов. Все, что умел, что знал, отдал производству. Мог стать и кандидатом многих наук, и доктором, предлагали, и не раз, а в последние годы и в академики вербовали, и много таких «академиков» появилось в последнее время, академиков без всяких наук – все это не для меня, все это напускное, бутафорское, дипломы таких «академиков» сегодня легко приобретаются в подземных переходах Московского метро.
Может, именно поэтому, как начинал я жизнь свою ещё в «колхозном» безденежье, так и сейчас, на старости лет, существую на свою, далеко не максимальную даже по российским меркам, пенсию. До максимальной не дослужился, не доплатил, видать, из зарплаты – а сколько выплачено всяких «налогов» да «взносов» за сорок-то с лишком лет с тех северных заработков…
Знаешь, Георгий, был я однажды во Франции, в бытность свою еще директором, познакомились мы там с одним пенсионером, побывали у него в гостях, в загородном доме, недалеко от Парижа. Разговорились о пенсиях, он нам и пожаловался:
– Конечно, вам в Советском Союзе хорошо, вы что заработали, то получаете, и в старости тоже. А у нас что? Я вот проработал в фирме «Рено», на заводе, на сборочном конвейере, труд адский, а платили так – чтобы только «существовать». У меня средний заработок при расчете пенсии получился всего 18 тысяч франков, да, за месяц, конечно, так что вы думаете? – когда я получил право уйти на пенсию, мне исполнилось тогда пятьдесят два года, пенсию мне начислили не полностью, всего 12 тысяч. Да, конечно, в месяц. И только когда исполнится мне шестьдесят, вот только тогда мне начнут выплачивать все 18 тысяч. Разве это справедливо? Я же заработал, я же «выплатил» положенное налогами своими да спецвзносами, плати и ты мне – мало ли что годов не хватает! Нет, у нас не то, что у вас в Советском Союзе, у нас этого проклятого капиталиста не убедишь.
Мы не стали с ним спорить о пенсионных системах, мы просто промолчали.
Не могли мы ему, убежденному в справедливости наших порядков, сказать, сколько этой пенсии получаем мы. По сравнению даже с нашим заработком.
Так вот, я снова и снова спрашиваю себя, за что родная власть меня, прожившего такую сложную, неспокойную и преданную государству жизнь, наказала? По ложному «доносу», по команде людей, с мнением и позицией которых не согласился!
Чем же, в таком случае, наше время отличается от «репрессий» тридцатых, когда, по утверждению нынешних исследователей, «садили» по установке, когда Суд «народный» боялся возразить этой самой «установке»? Выходит, вся наша жизнь – сплошные репрессии?
Да и только ли я, все ли в наших тюрьмах сидят справедливо?
Я сидел в камере с мужичком – по другому не скажешь, уж очень был он забит и безобиден. Взяли его у картофельного поля. После уборки урожая он пошел и насобирал мешок картошки. Его взяли у дороги и посадили за «воровство». Украл картошку с убранного картофельного поля!
Другой мужик рассказал мне, что взяли его на поле, где закончили уборку капусты. Он пошел на это убранное поле с мешком, насобирал, конечно, оставленных кочанов, наполнил свой мешок, ну сколько в том мешке? – пять-шесть вилков брошенной уже капусты, вышел на дорогу, едет мотоциклист, с коляской, он поднял руку, довези, мол, тяжело мешок нести.
На мотоцикле его подвезли прямо к отделению милиции – расхититель народного добра. Дали по суду три года.
А один и того интереснее рассказал – идет мужик по дороге, догоняет его грузовик, из кузова за борт на каждом ухабе валится капуста – перегрузили видать грузовик, хотя на наших деревенских дорогах и с недогруженного повалятся кочаны из кузова. Мужик возьми да и собери в мешок потерянное. Собрал, а тут, так некстати, УАЗик милицейский. Забрали мужичка, и сидит он, сердешный, пока под следствием, ждет решения своей судьбы. Мужика бы поблагодарить, что собрал выброшенное, потерянное, а его в тюрьму!
И это, заметьте, не в военные голодные годы, не в годы, как теперь говорят, «репрессий» – в наше с вами, что ни на есть, самое современное, самое «демократическое» время, время депутатских парламентов, местных и федеральных собраний!
А содержание в этой нашей – «народной» – тюрьме! Сижу я однажды на «Иваси», жду вызова к следователю. Камера на пять «шконок», но абсолютно пустая, меня одного туда поместили. Открывается с металлическим скрежетом дверь, вводят молодого мужчину, ну где-то под тридцать, завели и оставили у двери. Не имеет права дежурный по этажу входить в камеру к заключенным. Но человек сам, своими ногами, передвигаться не может. Боится от стены оторваться. Ноги не держат И ведь ведут! По лестницам крутым да по коридорам. Его бы на носилках надо нести, а его ведут!
– Помоги, – говорит – не дойду до кровати.
Взял его под руку – иди, а он не может. Не может он ногу передвинуть, боится шаг вперед ступить. Ноги как «столбы», опухшие, не передвигаются, не сгибаются, еле-еле, прямыми ногами, с моей поддержкой, дошел он до «шконки», а сесть не может, ноги не может согнуть – падает на кровать, ноги я ему закинул, лежит и плачет, плачет молча, слезы так и текут, он их и не вытирает.
– Избили, что ли? – спрашиваю.
– Какое там, «столбовой» приступ у меня, стоял долго в камере, там ни сесть, ни лечь некуда. Еле добрался сюда, в больницу направили.
И точно, в больнице я его видел, в рентген-кабинете сошлись, повеселел, двигается с трудом, но самостоятельно.
Вот только – вылечится ли?
Что же это за страна такая, что за народ такой выносливый и безразлично-терпеливый? Да, конечно, согласен, может, и не всё надо валить на обстоятельства, на терпение народное, и на себя не грех иногда оглянуться. Каждый из нас кузнец – и своей судьбы, и своей жизни. Ковать, наверное, надо качественней. Да и осторожней. Нельзя доверяться, оглядываться надо, бдительность, она и в Москве – бдительность.
Семь миллиардов, которые мне приписали – деньги немалые, чтобы спрятать их, замаскировать, отвести подозрение от «важняка», надежный надо иметь «громоотвод». Надежный и солидный, чтобы достоверней выглядело. А я уши развесил, потерял бдительность, вот и «наехали» умные люди.
Ковать судьбу надо, как и железо – пока горячо. И кое что уже проклевывается.
Допрашивали меня однажды в одном из кабинетов РУБОПА, там оперативников человек пять-шесть собралось. Ребята обсуждали между собой текущие дела. Время вечер, после девяти, а они еще на работе, где-то какую-то засаду намечают.
– В общем, жди, я за тобой заеду в двенадцать. Не проспи, – сказал, уходя, на прощание молодой капитан своему, видимо, помощнику.
Ночью, в двенадцать, а времени уже девять. Это при их то зарплате.
Маслов ушел к начальству обсудить протокол моего допроса, я сидел здесь же в кабинете, к тому времени многим, наверное, ясна была моя невиновность, они меня не стеснялись, да и не боялись, видать, огласки тайн своих через меня, обсуждали свои дела при мне.
– Вас, наверное, молодые люди, при ваших заработках, разговоры о миллионах да миллиардах в тоску вгоняют, – пошутил я неловко.
– Да нет, – спокойно ответил один из офицеров, – нам эти разговоры, как гинекологу осмотр женщины. Мы уже «атрофировались» к этой теме.
Вот так-то. А ведь семьи у них, дети, и жилья еще у многих наверняка нет, а вот ведь, смотри-ка, они и по ночам кого-то выслеживают. И не зарплаты ради.
Кто-то, значит, должен вычищать мусор и в мешках денежных.
Много, конечно, дерьма в органах, как и везде в нашей сегодняшней жизни, но есть у нас и вот эти молодые ребята, даже по ночам выслеживающие «крамолу». И очень я надеюсь, что эти её найдут, увидят.
И отличат. Где мошенник, а где – «громоотвод».
* * *
Вот уже несколько месяцев лежу я в постели – у меня отнялись ноги, я не могу ходить.
Дом наш на краю деревни, место красивое, тихое, чистое, рядом индивидуальные сады, совсем близко спокойная, глубокая и удивительно, по сегодняшним временам, чистая река Уча. До болезни, до всего, что произошло со мной за последние два года, здесь по садовым тропинкам у меня был вымерен круг в пятьсот метров, летом я по этому кругу бегал, а зимой прокладывал лыжню. Какая это радость – пробежаться утром по-морозцу по натоптанной лыжне, по белому снегу. Воздух в деревне настолько чистый, что снег за всю зиму даже не темнеет. Немного, наверное, таких мест в Подмосковье осталось.
