Пашка подкачивал колеса. Светка стояла рядом. Из окна, затянутого сеткой, слышался храп Николая Афанасьевича.
– Ну что, готово? – спросила Светка, вся какая-то грустная и вялая.
– Готово, – ответил Пашка в тон Светки, тоже грустно и как бы через силу.
– Ну что, поехали?
– Поехали, – согласился он.
Они вывели велосипеды за ограду, сели и покатили. Сперва лугом, на котором паслась привязанная к колу длинной веревкой Клюква, затем тропинка свернула в лес на старую просеку, заросшую молодым березняком и осинником, кое-где перегороженная упавшими деревьями, которые приходилось обходить. В лесу пахло грибами, смолой, мятой, было душно, жарко; деревья, защищая от палящих лучей солнца, не защищали от комаров, слепней, оводов и мошкары, которые, оставив свои укрытия под листьями и травинками, кинулись на Светку и Пашку с голодным зудением и жужжанием. Они вились и тянулись длинным хвостом за ребятами, не решаясь наброситься на них, обильно вымазанных настойкой из всяких трав и еще там чего-то, что известно лишь Николаю Афанасьевичу.
Через полчаса Светка и Пашка выехали на разбитую пустынную дорогу, ведущую к старым армейским казармам. Пашка ехал впереди, демонстрируя Светке свое умение ездить без рук, огибая колдобины с еще не высохшей водой, и даже задом наперед, пока не свалился в кювет под хохот своей подружки. И вообще на них ни с того ни с сего напало безудержное веселье, когда любое слово, жест, ловкое или, наоборот, неуклюжее движение вызывали взрыв почти истерического хохота – до слез, до икоты, и хохот этот разносился далеко по лесу, заставляя умолкать дятлов, долбящих мертвые деревья, слетать с дороги трясогузок и вызывать тревожные крики соек и сорок.
Вытерев рот бумажной салфеткой, пыхтя и отдуваясь, Андрей Сергеевич Чебаков выбрался из-за обеденного стола.
– Оставляю вас, Валерий Витальевич, на попечение моей благоверной, – произнес он, обращаясь к Валере, который тоже встал, отодвинув в сторону стул. Чебаков замахал руками: – Сидите, Валерий Витальевич, сидите! Это у меня все дела и дела, а вы пока отдыхайте. – И, повернувшись к жене, состроив умильную физиономию: – Розочка, лапочка, покажи Валерочке усадьбу, познакомь его с папой… Очень, между прочим, интересный для журналиста человек, – добавил он, снова обращаясь к Валере. – Много чего повидал, много чего знает из нашего прошлого. А я через часик-полтора вернусь, и мы продолжим с вами беседу на интересующую нас тему. И с людьми интересными я вас познакомлю. – И снова к жене: – Скажи Куркову, чтобы покатал гостя на катере. Одним словом, займи Валерия Витальевича в мое отсутствие.
– Ах, Андрюша, с огромным удовольствием! – воскликнула Розалия Борисовна, молитвенно сложив руки перед собой, будто перед нею стоял не муж, которого она поносила почем зря менее часа назад, а сам Иисус Христос. – Если, конечно, Валерий Витальевич не возражает! – добавила она, широко распахивая желто-зеленые, как у кошки, глаза, жирно обведенные тушью, высоко вздымая морщинистую грудь, в ложбинке которой мотался большой золотой крест на золотой же цепочке.
– Валерий Витальевич не возражает, – подхватил Валера, расшаркиваясь, хотя ему уже осточертело видеть и слышать эту молодящуюся бабу, не способную без ужимки произнести ни единого слова.
Андрей Сергеевич, напутствуемый женой, которая время от времени пыталась вызвать дочь из неведомого далека с помощью мобильного телефона, пошел к двери.
– Если увидишь этого оборванца Пашку, надери ему хорошенько задницу! – крикнула Розалия Борисовна ему вслед. – Ишь каторжане чертовы! Моду взяли к чужим девкам лепиться! – Затем, обращаясь к Валере, кокетливо повела обнаженными плечами и продолжила томным голосом: – Ах, Валерий Витальевич! Вы уж извините меня за грубое слово: ну никак не могу успокоиться, что моя дочь ночевала в лесничестве. Кто его знает, чем они там занимались. Ведь удрала, никому ничего не сказав. Даже не подумала о своей матери, каково ей переживать подобное. А у меня гипертония, голова раскалывается – и все из-за нее, все из-за нее.
Валера сочувственно покивал своей лохматой головой, так и не решив, что ему делать: то ли кинуться вслед за мэром, то ли продолжать корчить из себя светского повесу, то ли вернуться в город, в котором его наверняка ждет Аделаида.
* * *
Дверь за Андреем Сергеевичем закрылась, отрезав рокочущий бас Валеры и воркующий голос жены.
«Вот уж дура так дура, – думал о ней Чебаков с привычной брезгливостью, спускаясь по ступенькам крыльца к ожидающей его машине. – Давно ли сама с хлеба на квас перебивалась, давно ли считала каждую копейку, а перед ним, Чебаковым, стелилась цветастым ковриком. А теперь, видишь ли, каторжане и оборванцы. Черт меня дернул на ней жениться! И вот ведь ситуация: никуда от нее не денешься. Начни разводиться, половину отдай. А с какой стати? Сама-то она ни гроша не вложила ни в квартиру, ни в дачу – буквально ни во что. А теперь – как же: вумэнша! Тьфу, мать ее..! Одно только и удерживает меня от решительных шагов, что, в сущности, она не мешает мне жить так, как хочется. Ну – орет. Ну – кривляется. Ладно, пусть орет и кривляется. Вовсе не обязательно на нее смотреть. Тем более слушать. А так что ж, жить можно. А вот Светка… И чего она нашла в этом мальчишке? И не мальчишка даже, а пародия на девчонку. Бывает же…»
У парадного крыльца возле черного лимузина топтался дядя Владя. Увидев хозяина, он поплевал на сигарету, бросил ее в урну, предупредительно открыл переднюю дверь машины.
– Ты, дядя Владя, дай мне сегодня порулить, – решительно велел Андрей Сергеевич, минуя своего шофера и открытую им дверь. – А то совсем разучусь.
– Так это, Андрей Сергеич, не имею права. К тому же вы вчера некоторым образом перестарались. Мало ли что, а с меня спросят.
– Ну кто с тебя спросит, голова садовая? – проворчал Чебаков, обходя машину. – Я что, собираюсь в Москву на ней ехать? Я и в лучшие-то годы туда на машине старался не ездить: как поедешь, так обязательно вляпаешься. Иногда по нескольку раз приходилось гаишникам давать на лапу. То ли дело – электричка: сел и подремывай. А по нашей дороге если куда и залечу, так разве что в канаву. Да и не такой уж я поддатый, как тебе кажется. И время сколько прошло со вчерашнего… А мне надо развеяться. Я, когда за рулем, ни о чем не думаю. Буквально ни одной мысли. А когда сижу рядом с тобой, они, мысли эти, черт бы их побрал, так и лезут в голову, так и лезут. Так что не возражай! Гнать я не буду, так, потихонечку. Тут и ехать-то…
– Что ж, под вашу ответственность, Андрей Сергеевич, под вашу ответственность, – отступил дядя Владя, занимая место пассажира на переднем сидении.
– Ты еще с меня расписку возьми за эту ответственность, – огрызнулся Чебаков, усаживаясь за руль.
Он повернул ключ зажигания, включил скорость, и машина, тихо урча, тронулась с места, хотя и не без рывка. Дядя Владя аж покривился весь от этого рывка, однако промолчал и дальше сидел, угрюмо глядя прямо перед собой. Впрочем, хозяин вскоре вполне освоился и вел свой лимузин вполне прилично. Да и опасаться, действительно, нечего: дорога пустынна как в ту, так и другую сторону, будто все живое вымерло вокруг нее и около.
На повороте Чебаков притормозил и, не заметив никаких машин, глянул на часы на приборной доске – часы показывали без четверти три. Вздохнул и повернул в сторону казарм.
Собственно говоря, можно было бы и не ехать, и не встречаться с Ниной Петровной, а подношение Валере оформить как плату за рекламу Угорска и его нужд перед вышестоящими инстанциями. И статья в расходах на подобные, мол, вещи предусмотрена законом. А предусмотрена или нет, Валере знать вовсе ни к чему. Главное, он, с одной стороны, не окажется как бы в неловком положении, а с другой – какое-никакое обязательство на себя примет. И не подкопаешься. Осевкину же подать эту сделку, как заботу о его ФУКе. Так что встречаться с Ниной Петровной – лишняя трата времени. Плохо, что идея эта пришла ему в голову слишком поздно. Однако и не встречаться теперь уже никак нельзя: подумает, что позвал, а потом наплевал, и что там в ее голове закрутится по этому поводу, одному богу известно. А у нее вся бухгалтерия, все входящие-выходящие, и случись что-нибудь такое-этакое, обязательно припомнит. Встречу же на дороге можно изобразить как случайную: она небось не одна, остановку ей надо будет как-то объяснить. Ну да там будет видно.
* * *
– Вы куда-то спешите? – спросил Улыбышев у Нины Петровны, заметив, что она уже не впервой поглядывает на часы и будто бы даже нервничает.
– Что? Ах, нет! Что вы! – не сразу откликнулась Нина Петровна. И заторопилась, иногда довольно глупо похихикивая: – Привычка, знаете ли, хи-хих! Все никак не могу уразуметь, что я в отпуске. Вот и тянешься к часам. На работе-то у меня все расписано по минутам, – постепенно успокаивалась она и уже без тени смущения встречала внимательный взгляд Улыбышева в зеркале над его головой. – С утра, как водится, смотришь бумаги, потом к тебе идут чиновники с ведомостями на подпись, потом сидишь у начальства, слушаешь умные речи о том что было, что будет, чем, так сказать, ха-хах, сердце успокоится. Сплошная, знаете ли, маниловщина. Вроде и не дураки, а как послушаешь… Впрочем, не обращайте на меня внимания, Алексей Дмитриевич. Чиновничий психоз, – пояснила она с милой улыбкой.
