Уж не помню точно, когда и где меня вдруг настигла ненависть к этому самодовольно омертвевшему, отчужденному от самого себя миру, который всегда обращен спиной к истине. Ведь надо признать, что любая книга где-то и враждебна миру, – недаром его не только обогащала, но и ему наносила подчас невосполнимый урон. Книжники-то все идеалисты, а также волюнтаристы, оттого их забота и доброхотство частенько выходят человечеству боком. Коль у них внутри покопаться, обнаружишь, что им просто ненавистна эта неукротимая, необратимая, вовсе не концептуальная, негармоничная и всегда несовершенная земная жизнь. Не дай бог таким добраться до власти (это мы видели не раз), так ее (жизнь, конечно) перекорежат в соответствии со своими умственными схемами, что никому мало не покажется. Но я-то не рвался к власти. Хотя, признаю, оказался безжалостным. Если по правде, охваченный жалостью к человечеству в целом, я так и не научился жалости и милости к отдельному человеческому существу. Даже его и уничтожить физически для меня было не трудней, чем писателю вымарать из рукописи неудавшийся образ, – по сути дела, как исправить помарку. Это ли не возможное доказательство, что, внешне вочеловечившись, я не обрел, может быть, жалкой и робкой, но иногда человечной души? Для меня-то, подумаешь – кровь? Иные книги написаны кровью, а у большинства представителей рода человеческого в жилах не кровь, а словно водица.
Ты ж знаешь мой принцип: всё или ничего! Я полюбил катастрофы, что, как надеялся, способны вывести мир из его самоубийственной апатии. Любая запинка во всемирном благоденствии была мне в радость: ураганы, цунами, потопы, землетрясения, локальные и ядерные войны, то есть все ломавшее привычку, обнажавшее изнуренную, попранную человеческую душу. Ведь на катастрофе, – так я думал, – всегда лежит отблеск гениальности, неважно, природы ли иль злого гения всечеловечества. Подобно великому Творцу, она взрывает рутину, предлагает новые пути, призывает к свершеньям. Дарует катарсис, будит совесть пред лицом трагедии. Увы, увы, человечество умеет быстро зализывать раны, даже казавшиеся смертельными. Не говорю уж о мелочах, но две ядерные войны, паденье спутника связи прямо на Пентагон, глобальное оледенение и последовавший за ним потоп, и что в результате? А ничего! Всякий раз не трагедия, а вновь мелодрама, драма плоти; может быть, отчаянье душ, но вовсе не прозренье духа. Лишь только всплеск витийства и религиозного ханжества, а затем неотступная жизнь берет свое: усопшая эпоха порастает быльем и банальностью, как величественные руины прошлого свежей травой. Герои же тех отчаянных дней, увенчанные иль не увенчанные лаврами, потом уныло коротают век на обочине жизни, хвалясь, в утешенье себе, своими никому уж не интересными подвигами.
Во всех войнах осталась победителем не какая-либо держава, не нация, не идея, не конфессия, а утлое здравомыслие. В результате мир окоснел уже в полном, я б сказал, безнадежном социально-политическом совершенстве, какое бывает только перед концом света. Можно сказать, что вернулся Золотой век, который люди теперь коротают либо в деловитой праздности, либо в необременительном умствовании, а большинство – в разнообразных развлеченьях и отвлеченьях от сути дела. Но кому, скажи, будет преподнесен этот вовсе не роковой мир, который не сладость, не горечь, а подслащенная водичка, да еще и кипяченая, чуть тепленькая: не жар, не хлад? И кто ж теперь правит миром? Разумеется, не, по сути, безвластные правители государств или тем паче лидеры международных гуманитарных организаций, которые теперь столь авторитетны. Это ж просто клоуны, жалкие плоды всемирной обезлички. Ничтожнейшая публика возносит даже и среди нее ничтожнейших, опять-таки чтоб себя не чувствовать униженными. Нет, не они правят миром! Здесь царит не кто иной, как тот демон полуправды, коварнейший из всех. Не бес, обратите внимание, не гений зла, а нежный искуситель. В результате – ни ада, ни рая: именно что унылое всемирное прозябание в скучном благоденствии. Иногда мне даже являлась странная, дикая мысль: может, апокалипсис уже и свершился, а мы просто не расслышали архангельских труб.
Вот, друг мой, я тебе и обрисовал вкратце на самом деле долгий, изнурительный путь моих мысли и чувства, что привел меня, бумажного героя, к решению стать великим редактором мира, даже, если хочешь, его верховным цензором, – самому сделаться катастрофой. Я и стал кошмаром человечества, вовсе не претендуя стать судьей как ему в целом, так и отдельным его особям. Но кого ж мне было призвать в помощь жизни под смолкнувшими в безнадежности небесами, как не смерть, последнюю, уж безусловную реальность в этом тихо, но безысходно свихнувшемся мире мелкотравчатых забот и ничтожных помыслов, где все, что выше пригорка, уже Эверест? Не подумай, что я, воплотившись, себя сперва возомнил бумажным спасителем, а потом – бумажным антихристом. Нисколько, однако ж, я стал укором людскому самодовольству, вносил благодетельное напряжение, в этот уже почти упокоившийся мир. Не на бумаге, а всей своей жизнью творил чудовищную антиутопию. Служил постоянной загвоздкой политикам, идеологам, криминалистам, даже мыслителям и прочим мистификаторам века сего. Средь всех минутных, я стал, наверно, последней полновесной сенсацией. Сперва меня называли вторым Бен Ладеном, – кажется еще до того, как объявился первый. Затем щелкоперы удостоили званием «враг общества № 1». Скудная у них, надо признать, фантазия. Сколько уж было этих врагов № 1! Не претендую быть первым, однако, увы, стал, наверно, последним. В сонном озере, где сплошь задремавшие караси, я оказался последней щукой. Одна газетенка, помню, меня назвала «ратоборцем истины», а знаменитый интернет-портал – «террористом-идеалистом». Конечно, иронически, но как раз в точку. Иногда еще обзывали анархистом. Какой же анархист, коль я за высший порядок и диктатуру истины?
Воплощеньем непокоя, летучий и въедливый, будто компьютерный вирус, я терроризировал города, страны, а бывало, и целые континенты. Властители, депутаты, магистраты, магнаты и просто обыватели понапрасну гадали, где прогремит очередной взрыв, – что/кого разнесет в клочья или какой державный монумент я решу низвергнуть. Угадать было и впрямь невозможно, ибо я карал не зло конкретное, а зло вселенское. В своем идеализме, я искоренял несовершенное во имя совершенства, наличное, дабы расчистить простор для вторженья неукротимого духа. Если тебе кто-то скажет, что я этим оправдывал свою книжную ненависть ко всему живому, не верь ему: он лжец! (Правда, вот любопытный вопрос: не исполнял ли я затаенную мечту своего неведомого автора, наверняка с виду человека культурного и респектабельного, способного по жизни лишь на мелкое бытовое злодейство, происходящее от эгоцентризма, самолюбия и презрения к людям?) Коль спросишь, испытывал ли я муки совести, отвечу: я был все-таки недостаточно человеком для укоров совести, исток которой, как слышал, младенческая сексуальность, угроза кастрации (для меня-то!) и общественный гипноз. Мной же руководило иное: идея, цель, предназначение.
Не стану тебе хвастаться, расписывая свои якобы злодеяния, – если хочешь подробностей, пролистай газеты за последние лет триста, загляни в интернет, страдающий гипермнезией, – в чужом описанье они выглядят куда как цветисто: любители увлекательных страшилок, разумеется, мне приписали много лишнего да и вообще были готовы списать на меня все зло, творящееся в мире. Этим ли не гордиться? Валите, валите на меня все, я в одиночку удержу и небесный свод, чтоб он не рухнул на землю. Не знаю уж, как роль посредственности и затаенного доброхота, но роль неуловимого сверхзлодея мне пришлась впору. И тому причиной не только моя беспощадность: учитывая литературный навык, мне было раз плюнуть целиком изменить внешность, да, собственно, и принять любое обличье, даже прикинуться обрывком вчерашней газеты (к тому ж я не пресек и сюжетную линию своего посредственного существованья: мне было вовсе легко раздвоиться наподобье Джекила и Хайда); пройти сквозь стену, быть в нескольких местах одновременно и вообще демонстрировать рутинные для меня, притом не снившиеся даже Дэвиду Копперфилду, фокусы. Пред подлинной литературой, в своем первичном предназначенье, все-таки мир беззащитен.
12
В соратниках, так сказать созлодеях, у меня, как понимаешь, недостатка не было, – по крайней мере, поначалу. Уж тут-то я пришел весьма вовремя и оказался ко двору. Пресловутая глобализация, с ее строгой, неукоснительной и окосневшей субординацией государств, народов, конфессий, регионов, а в результате – и личностной, породила всплеск истерии всех аутсайдеров и маргиналов. Терроризм вошел в моду. К моим услугам оказались многочисленные тоталитарные секты, экстремистские партии, городские партизаны, вооруженная оппозиция, фундаменталисты всех мастей, даже целые ущемленные нации, а также садисты-одиночки и просто психопаты. Гнилая публика, человеческий мусор, конечно, но, сами того не ведая, они служили грандиозной и в основе чистой идее: разбудить людскую совесть, предав человека трагедии. Это был мой расцвет! Я стал героем не только бульварной, но и вполне ответственной прессы, всевозможных интернет-ресурсов, голливудских блокбастеров, популярных романов, но также и предметом психологических, социологических, культурологических и даже философских исследований. Особенно меня позабавили психоаналитики, старавшиеся выискать в моем «детстве» какую-никакую душевную травму – так сказать, корень моего зла. Наверняка представляли этаким малолетним ботаном (или уж не знаю, как теперь называют юного зануду-книжника), тихим интеллектуалом-мерзавцем, лелеющим злобный замысел.
