– «Нина, Нина, прошу, открой! Мне в уборную надо!»
Нина Ивановна вернулась, откинула цепочку с двери и сказала:
– «Учти, я тебе открыла только потому, чтобы ты здесь под дверью не нагадила.» – Но Нюра уже не слушала, а рванула в туалет.
Наутро Анна Васильевна вышла на кухню с подвязанной платком челюстью, и с каким-то даже восторгом показывала Девочкиной бабушке, заголяя халат на своей заднице, огроменный черный синяк, в виде четкой подошвы размера так 46-го, даже вроде «с подковкой и гвОздиками»!
Дверь на цепочку она стала закрывать ровно в 23.00, «как по закону»!
Про хомяка, или Животная любовь
Вот как вот можно, мущина, с собачками своими в набитой электричке, да без намордника? Что значит, всегда без намордника, я же не про вас лично! Не укусит, говорите? Ну, не знаю. А что теперь спрашивать, вы ведь сели уже…
Животных не люблю. Не обижаю, это нет, но – не люблю. Почему? Да как вам сказать… Вышла со мной, давно уж тому, одна история… Вы, сов. случайно, не из Москвы ли будете? А я вот из ней, из матушки, да из тех самых времен, то есть из «Епохи сокрушительного дефициту». Небось, и не слыхивали об таком? Нет? Молодой ишшо. Тогда вот послушайте бабу Настю, меня, то ись.
Жили мы с соседями, всегда дружно, в самом Центре, возле почти что ГУМа.
Я пенсию свою внучатам всю отдавала, а сама, грешным делом, подрабатывала.
На дефиците. Не подумайте, что спекулировала. Ни в коем разе. Просто вставала я рано, как чума болотная. И шла к открытию ГУМа нашего очередь занимать, за чем ни попадя.
Вот стою в первых рядах передовой советской стародежи за французскими длинными замшевыми сапогами… Очень красивые сапожки, сами коричные, а внутри – мехА натуральные белые.
Дорогущие, заразы – 78 рубликов, отдай – не греши! Грузинец бы за 100 купил, это точно. Они понимали!
Сказываюсь окружающим, что для внуков встала, секундочку, дама, вот должны подойти они!
А сама-то осматриваю, обернувшись, кто очередь свою продвинуть хотит.
Вдруг гляжу – Людочка! Была у меня соседка молодая, Людочка, учительницей в школе работала. Стоит позади меня человек за сто, и стоять ей с того места, где она очередь заняла, уже часа три-четыре осталОся. Я попросилась у задней женьшины отойти – подхожу, однако, к соседке. Говорю, что продам ей очередь, по тарифу, за червонец.
Пока ее 37-й размер не закончился. Ну и сговорилися.
«Спасибо-спасибо! Деньги дома мне отдашь! Вечером! Что сей момент-то мошной тута трясти?»
Ну, ладно, жду ее вечером. А она домой-то все не возвращается. Ну, думаю, загуляла девка наша на радостях, сапожки новые обмывает. Собираюся уж спать ложиться. Как вдруг – ключ в дверях поворачивается, Людочка входит в квартеру.
Ба-а-тюшки – светы, рыдает в голос! Однако, в сапоги новые обута, ладненькая такая, юбчонка чуть гузку прикрывает, ножки как у куколки.
Идет прям на кухню, водички попила из чайника своего остылого, рыдать потише стала. Протягивает мне десятку – «красненькую».
Сама тычет рукой на сапоги, вниз, а я-то, дура старая, и не заметила сразу: как есть вся ступня ее с пальцами скрозь дыру огроменную почти проскакивает на левой ее ножке!
А что было-то?
Говорит, сапожки новенькие как купила, так сразу в ГУМе и наобула, а старенькие свои растрепайки заложила в коробку от новых, да в помойку выбросила.
И потом поехала к тете с дядей в гости, денежек подзанять, мне десяточку выплатить за труды. Чаю у них только попила, стала домой собираться.
Ножку сует в правый сапог, застегивает молнею-то, лепота, как красиво, даже братишка – малец двоюродный похвалил, клёво – сказал!
Сует ножку в левый сапожок, да что за такое? Не лезет нога-то! А внутрях чтой-то мягкое зашугалось-задергалось, живое чтой-то! Людочка – в ужасе, но сапожок сняла и стала ручкой ощупывать его да рассматривать, и что же?
Подлый там хомяк брательников гнездо себе уж свил, шерсти белой натуральной до лысости внутрях сапога понадергал, да по шву по замшевому в мыске, быстро-быстро, прогрыз себе дырку для выхода, коль его ногой подпихивать стали! И убёг на балкон, тама он в акварии пустом жил, хамский подлец!
А ехать-то домой надо – да не ближний свет, район-то спальный самый у дяди с теткой, в Центер-то никто задарма на такси, да с голой ногой ишшо, и не повезет, я чай!
Дядя Людочкин хомячка того – паршивого, прости Господи, засранца обоссатенького, за рупь на Птичке на Таганской купленного, – хотел прям с балкона об земь хряпнуть со злости!
Но тут мелкий брательник заорал-заплакал «Нет-нет!», тетка завопила «Ну что уж теперь уж!», и Людочка тоже в голос заревела, не знам от чего больше – не то от сапога, не то от животного!
Жив остался поганец задрипанный! А сапог так и не починился. Вещь была очень тонкая, деликатная. Французская, однем словом.
Плюнула я в сердцах, да Людке десятку-то ее напрасную и возвернула!
Нагрел меня хомячок на червонец за вставанье в пять утра и за стоянье пустое на больных ногах шесть часов кряду. Вот и люби тут животных ентих, которые где ни попадя лазиют!
Мущина, а вашей собачке-то можно ли колбаски дать? У меня тут, рядом все, смотри, уж она сама разнюхала! Вишь, как хорошо скушала! Умница ты моя, ну на еще! На, кушай, кушай, не стесняйся.
Велосипед скрипел, гудел, жужжал всеми тремя колесами.
Спицы бешено мелькали, лужи расплескивали небо, а мы мчались в Гренландию.
Главный Рулевой изо всех сил крутил педали.
Больно потрескивали болячки на сбитых коленках, но он твердо держал курс.
Он летел и летел вперед за изогнутой птицей руля и нарочно наезжал на лужи – весело было видеть по бокам крылья двух голубых радуг от желтого солнца и зеленой травы.
Главный Механик стоял сзади на больших, похожих на медвежьи следы, плоских запятках, и, крепко вцепившись в плечи друга, пел что-то сквозь зубы, задыхаясь от ветра.
Вот еще немного, совсем чуть-чуть – и эта странная, красивая Гренландия обступит нас.
И – пусть лето – все равно запахнет елкой!
А на дороге лежал и ехидно ухмылялся старый кирпич.
Он ждал, подставляя грязные колючие бока, когда мы налетим на него.
Он ждал этого, может быть, всю жизнь.
И мы налетели.
Главный Рулевой, ничего не понимая, очутился на тротуаре. Главный Механик ткнулся носом в кожаный треугольник пустого седла…
А велосипед, наш старый, испытанный товарищ, вдруг жалобно пискнул и развалился на части.
Мы встали с асфальта, молча подобрали все, что осталось от велосипеда, и побрели домой, не в силах даже реветь.
И вдруг разом, с ненавистью, оглянулись.
Кирпича не было!
Кошка когтями
по крыше скребет…
что же он тянет —
придет – не придет?
Дым сигаретный
лезет в гортань,
дождь предрассветный —
холодная дрянь.
О, дай мне заглянуть в разорванные дали,
Где атомов души замерзли орбитали,
Где нет скорбящего убожества тоски,
И в вечно-голубом блаженстве льда и света
То эхо, что уже не ждет ответа,
Как зеркало, разбито на куски.
О, дай оледенеть в безмерности полета
Надежды, выросшей без цели и расчета,
А не в предчувствии постылого конца!..
Но бьет, не умолкая, колокол разлуки,
И в жутком хаосе придвинувшейся муки
Почти не узнаю любимого лица.
Наверное, любить я не могу.
Мне говорили, любят лишь однажды.
От страсти мучась, как больной от жажды,
Я каждый раз – люблю, – и, видно, лгу.
Но, все равно, иного слова нет,
Чтоб обозначить ощущенье в целом.
Пусть в пониманьи многих это – бред,
А чаще – лишь постель с ее пределом
Житейской надобности. Для иных – запой,
Или уход от жизни, омерзевшей
До судорог, в надежде, что другой
Спасет тебя же от тебя – прозревшей…
Но я – люблю! Его, себя и Вас.
Я не придумаю никак иного слова.
Припухлость детскую под бровью. Синий глаз.
И все, что есть во мне земного.
Perlenkugelspiel, или Игра в Бисер
И началась «Игра стеклянных бус»…
Зачем? Все просто – нить, скреплявшая союз
Всех бусин ожерелья дорогого,
Распалась, треснула, и покатились вниз
Застывшие шары хрустальных брызг.
Не жемчуг в ожерелье том мерцал,
И веселил, и душу согревал,
Как ласковое бережное слово, —
дешевые осколки неживые.
Сжимали шею нити ледяные.
Теперь – конец, теперь учись играть,
Из бусин лабиринты составлять.
Нанижешь боль, и ничего другого.
Иль выбрось горсть ненужного стекла,
Нить нашей близости истершего дотла.
Прекрасно —
Душная
Москва!
И околесица бульваров.
В углу —
Диванная тоска
От мыслей мерзостных
и старых.
А в издыхающей душе
Вдруг оживет: «…к чему лукавить?..»
Оставь! Не для чужих ушей
То, что на них ты хочешь сплавить!
В живот себе уперши рог,
Зришь лужу слов и крови скудость.
«Три дня в дому – и за порог!» —
давно проверенная глупость.
В кругу картежных подлецов,
Где каждый – за Себя горою,
Как я боюсь в конце концов
Остаться с картой козырною —
С Тузом! – который все побьет,
Единственным в игре жестокой, —
и вдруг отдать его: мой ход! —
заране жаждущему сбоку!
… Остаться в дураках – другим.
Кого теперь интересует,
Кто кончит там
С Тузом
– моим! —
Игру азартную
Чужую?..
