Я подошел к Коленьке, стал его поднимать.
– Пошли, нам больше с ним не о чем говорить.
– Постойте! Сядьте! Где ваши справки?
– Вот наши справки, возьмите!
– Подождите.
Он вышел из комнаты.
Коленька посмотрел на меня, я на Коленьку. Через пятнадцать минут мы получили документы на выезд, по которым по месту жительства мы получим паспорта.
– Счастливо оставаться!
– Счастливо доехать!
Мы вышли на улицу.
– Ты его просто взял за глотку! – сказал Коленька, вытирая слюни с пиджака.
– А ему деваться было некуда, я все правильно рассчитал, так бы еще долго мы валялись на полу, пока они соизволят. Ишь ты, «пусть дохнет», не то время, и он сам знает, что не то. Привыкли, гады, права качать!
– Да, но сознайся, ты с ним очень нагло говорил, с ним разве так можно?
– Ах, будьте добры, скажите, пожалуйста, можно мне в Москву поехать? С ними, Коленька, говорить надо их языком, а с тобой – будьте добры, будьте настолько любезны, поедемте завтра в Москву.
– Ты обожаешь острые моменты, без них ты жить не можешь, ты в свою мать, она обожала, по ее словам, ходить по острию меча, и ты такой же.
Так, мирно обсуждая черты характеров, мы дошли до Гарика, там нас встретили восклицаниями:
– Ну как?!
– Завтра в Москву! Вечная кончилась, начинается бесконечная!
Все заорали: «Ура!»
Весть о том, что мы вырвались на свободу, собрала вечером всех друзей. Спектакль, данный мной и Коленькой в комендатуре, повторялся на бис. Я, к сожалению, склонен к радости и гордости за дела, мною совершенные, в то время как вся моя жизнь и все пройденные мною пути и дороги не что иное, как постоянное, непостижимое милосердие Божие!
Моя вечная ссылка окончилась на шесть месяцев раньше, чем у других. Собраны все пожитки, заколочены ящики. Окончен судьбой положенный срок. Последние объятия, последний взгляд, последнее прощай! Все дальше и дальше уплывают в вечность дымящие отвалы интинских шахт, серые, неприглядные, беспорядочно разбросанные домишки и заборы поселка, депо с его котельной, а там, за ним, одинокая водокачка – убогое пристанище печальных дней, а чуть правей, в «садах Черномора», сердцу милый дом. Прощай, Инта! Прощайте, добрые люди, протянувшие руки в беде! Прощайте, неповинные души, чьи кости лежат по всей необъятной, вечно замерзшей земле!
Стучат колеса, мчится поезд на юг, на юг, где нет бесконечной ночи, где нет сплошного дня. Убегает, исчезает Урал, громадой белой – светлая колыбель невинных душ. Прогремел, промелькал Печорский мост: вон там, на берегу, у края мутных вод, гибли мы в декабрьский мороз, и за каждой спиной стояла смерть. Промелькнула Кожва: вот тут стоял вагон, из которого за ноги волокли досрочно освободившиеся тела. В нем безнаказанно грабил и смертным боем бил конвой в клетках запертых людей. Там Танака-сан неустанно повторял: «Касмар, касмар, касмар!» Там Ваня Саблин с чистой, детской верой этапом шел на смерть. Мчится поезд дорогой смерти, стучат колеса на стыках рельс, тут каждая шпала – загубленная жизнь, каждая рельса в крови.
Ухта! Тяжелая нефть для страны. Тяжкая смерть для людей. Здесь прощались мы с Иваном. Встретимся иль нет, Бог весть? Мчится, мчится поезд, колышется вагон. За окном глухая ночь. Нет сил заснуть: всплывает в памяти моей другой вагон, другие люди, средь которых многих нет, но в памяти моей они живыми будут вечно!
В весеннее утро, солнечное утро меня разбудили грачи. «Грачи, грачи!» – закричал я в восторге. Грачи! Десять лет не слышал я вашего крика. Милые, черные птицы, весенние птицы в лучах апрельского солнца кружились над гнездами, возвещая весну! Впереди и меня ожидали заботы. Новую жизнь строить с нуля, снова ни кола ни двора, а где он будет, Бог весть, куда закинет судьба? Москва для меня закрыта: в ней я жить не имею права. В реабилитации отказано дважды. Меня манил к себе юг, дальний юг после Крайнего Севера, ласковый юг после жестокой тундры. Тихий плеск морской волны, цветущий сад, благодать земли. Обо всем этом я мечтал, лежа на нарах, идя этапами, мечтал о тишине и покое своего дома, сада, подальше от суетного мира. Устал я от людского муравейника и всех кипящих котлов. Москва не прельщала меня, жизнь в общей квартире с Вариными родителями не входила в мои планы.
Мою давнишнюю мечту усмотрел в моих глазах тот хиромант из Будапешта. «Вилла на юге, вилла на юге, вилла на юге», – стучали колеса. «Гудауты, Гудауты, Гудауты, Гудауты», – перекликались с ними другие.
В моем кармане лежали два адреса в Гудауты: один из них – к грузинскому князю, передать поклон и спросить совета. Там хотелось мне купить свою мечту. У берега моря плещет волна, у берега моря садик и дом, а в доме том я и она, да рыжая Мариха. Чем дальше мчится поезд, тем голубей весна.
Россия! Милая моя, исхлестанная, распятая, заплеванная Родина! Церкви без крестов, скелеты куполов, ободранные, зашарпанные святыни Святой Руси.
Глаза все видят, все смотрят, радуются и плачут. Выжил! Возвращаюсь! Пережитое уходит, уходит в вечность памяти, и возникает в ней одно извечное – живое добро. Сколько суждено мне было его видеть средь мрака ночи, и оно не угасало, и ночь не побеждала его!
Подмосковье, платформы, электрички, дачи, дачи: все как раньше, все как было. Москва. Остановились вагоны. Открылись двери. Издалека вижу Ваню Сухова. Он в Москве, и я из Инты дал ему телеграмму. А вот Борис Иванович, мой новый тесть. Вот Маргаритушка! Тетя Граня, дядя Костя, весь бомонд. Вокзальная суета, объятия, чемоданы, ящики, шум большого города.
Знакомые улицы, как старые друзья ушедшей юности, встречают и провожают. Курский вокзал, знакомый дом на площади, крутые лестницы, дверь, которая когда-то так плотно захлопнулась за мной, что казалось – навсегда. Александра Ипполитовна сдержанно-радушная, поцелуй в шейку и знакомая комната, в которой я не один раз бывал в своих мечтах и горьких снах на нарах. Все прошло, и все вернулось. Через несколько дней я поехал в Ленинград поцеловать Ивана Ивановича. Встреча с ним была теплой, радостной. Постарел он за эти десять лет. После сталинского разгрома уцелел физически, раздавлен морально. Ушел от дел, пишет труды, живет на пенсию – фестивальные годы миновали, мальчишка! Все эти десять лет он ежемесячно посылал Тоне тысячу рублей на Сашку. Сидели, пили вино и слушали друг друга. Я рассказывал ему о своих планах, о том, что днями поеду в Гудауты приискать там домик и перебраться туда, если удастся, навсегда. На прощанье он дал мне три тысячи, сконфуженный за такую малость. Я благодарил его за Сашу, за его помощь, за все его добро ко мне.
Снова стучат колеса. Москва – и снова вагон. На юг, на юг мчится поезд. Гудауты! Зеленые пальмы – не в кадушках, голубое море – не на открытках. Остановился по первому адресу. Мир тесен. Разговорились – оказалось, чуть ли не в родстве, но в каком-то очень дальнем. На столбах по городу полно старых и новых приклеенных бумажек: «Продается, продается».
Хожу по адресам. Тридцать, двадцать пять тысяч, дешевле нет. Советуют пройти в селение: вон оно, отсюда видно, там дешевле. Плещет ласковое море у самых ног, тут же, за низеньким забором, утопая в зелени цветущего сада, саманный[152] домик с терраской, с огородом за ним. В окошки видны сад и море, бархатный пляж, а вдали синеют горы, а ближе – амфитеатром белые Гудауты. Не рай ли, не мечта? И всего шестнадцать тысяч, но земля не своя, земля колхозная. Чтобы купить, вступай в колхоз. Я готов на все, что мне после лагеря колхоз? Руки есть. Силы тоже. На всякий случай есть «глазное дно» – всегда ослепнуть можно. Селение-то абхазское, а мне какое дело: все мы люди. Иду в колхоз.
– Хочу дом купить, вон там, у синя моря.
– Вступай в колхоз, пиши прошение. Мы на правлении его рассмотрим и решим. Таков устав.
Написал, отдал.
– Приходи через день. Дадим ответ.
Вечером решил я зайти к грузинскому князю, передать поклон и завести знакомство. Сакля вся в коврах, тахта, над ней кавказское оружие висит крест-накрест, сабли и клинки, старинная утварь на полу и князь. Высокий, стройный, седая голова, кавказские усы, черкеска и гостеприимство на лице.
– Садись, душа любезный, гостем будешь. Откуда, как и что? О! Воркута! Бывал я там!
Рассказываю, зачем приехал, что сосватал дом в селении рядом. Князь смотрит на часы.
– Послушай старика! До поезда осталось два часа. Садись и поезжай в Москву. Ты, братец, из одной тюрьмы лезешь в другую. Колхоз – та же тюрьма, да еще в Абхазии, здесь тебя в порошок сотрут. Не думай ни о чем – на поезд и домой. На прощанье – рог вина! Алаверды! Ала…
От князя на вокзал и домой. Знать, не тут, а жаль.
А тот князь грузинский спас нам жизнь. Через два года мощной волной все селение было смыто. Об этом я прочитал в газетах. Ласковая волна плещется у самого дома, а в нем я и она, да златокудрая Маришка! Зачем, для чего, с каким сокровенным смыслом хранит, бережет и ведет нас Божия рука по темным лабиринтам жизненных путей?
