– …Еще у нас новость: папа купил старый прекрасный дом в Портофино. Не бывал там? Это рай: крошечная тихая бухта, горные виражи, благословенная Лигурия… (Помнишь такую старую песенку «Love in Portofino»?) Чудесный дом на скале, середина девятнадцатого века, и в отличном состоянии – только плитку в зале пришлось переложить. Наш дизайнер гонялся, как фанатик, за подлинной плиткой этого завода и нашел ее, представь, в одной деревушке под Миланом – тоже в старом доме, который папе пришлось выкупить… Но плитка – позапрошлый век! – легла, как родная.
Леон шел и улыбался, подхватывал ее под локоть, если, пятясь и глядя ему в лицо, она рисковала наткнуться на дерево или оступиться.
– Я это к тому, что ближе к лету… Мы могли бы… Ведь это полезно для голоса – теплый морской воздух?..
И он все улыбался, улыбался…
Потом они привычно свернули в знакомом направлении и, так же непринужденно болтая, в конце концов оказались на рю Обрио… А там уже совсем просто: не зайдешь ли выпить кофе, в такую холодину?
– Ну, от твоего кофе кто откажется!
…И часа через полтора самым естественным, почти супружеским порядком они очутились у Леона в постели, в его гостеприимном алькове, как бы раздвинувшем две стены, чтобы принять в свое лоно широченную тахту под Барышниным гобеленом. И чудно провели время (как всё же она много щебечет… И этот непрерывный репортаж в ухо – что именно она ощущает, «когда ты вот так проводишь… о, боже, да! да! это восхити-и-и-ительно…»).
Он лживыми блядскими пальцами гладил ее ухоженную спину без шрама. Под этим тончайшим слоем жирка, подумал с остервенением, запрятаны такие миллионы… И, конечно, ей надо бы замуж, пора уже, пора: через каких-нибудь лет пять она превратится в щедрую телом итальянскую матрону…
Прекрати сравнивать двух женщин, гад, ты что – выбираешь материю на костюм?
Утром они уютно, совсем по-супружески позавтракали (уж Николь-то отлично ориентировалась у него на кухне), после чего он проводил ее до метро. Нежно поцеловались на прощание; правда, он ускользнул от ответа на вопрос о следующей встрече… дорогая, созвонимся! (И Николь затуманилась: слишком хорошо знала, что поймать эту рыбку «на звонок» практически невозможно.)
Она еще напомнила что-то о пользе морского воздуха для его голосовых связок… и ты не представляешь, между прочим, какое симпатичное общество собирается там зимой… Где-где – в Портофино! Ну-у-у, ты уже забыл, я тебе вчера рассказывала? Love in Portofino… Можно прекрасно время провести: образованные люди, коллекционеры, умницы – всё наши соседи и всё наши клиенты… Кстати, и россияне есть, так что скучно тебе не будет…
– Ну, грандиозно!.. – нетерпеливый чмок в холодную щечку, перед тем как отправить девушку в жерло подземелья…
Всё наши клиенты… и россияне есть (короткая глухая тема рока в басах у валторны).
Вот и прекрасно, бодро говорил он себе, шагая по рю де Блан Манто в сторону дома.
Да, она щебечет и закатывает глаза, но она не задала тебе ни одного беспокойного вопроса. И если бы ты убил на ее глазах человека и стал бы запихивать труп в дымоход, она опять же не задала бы ни единого вопроса, наоборот – пособила бы, попутно восхищаясь твоим голосом. Вот и отлично! Вот все и стало на свои места! Да она просто прелесть, настоящая мечта такого говнюка, как ты! Вот возьми и женись на ней!
– И женюсь! Ей-богу, женюсь.
Так он твердил себе, подходя к воротам дома номер четыре по рю Обрио, пока не обнаружил, что запальчиво говорит все это Айе – ее лицу, ее прямому взгляду, упертому в сердцевину его губ. Ее хрупкому голубоватому затылку, доверчиво и послушно склоненному под бритвой в его руке. Ее мальчишеским лопаткам со шрамом, опасно ускользающим влево, ее упрямым грудкам-выскочкам, ее чудному чуткому телу, ее бездонному молчанию, и главное – ее разымающим душу рукам.
Он говорил и говорил ей, обвиняя ее – в предательстве! Как она смела – повернуться и уйти! Как смела там, в аэропорту, не броситься к нему, не встряхнуть, не завопить, не залепить оплеуху!!! Да он ей просто безразличен, вот и все, она полагала дальше эсэмэски рассылать и рассказывать следующему попутчику что-нибудь вроде: «Один мой знакомый, певец, но классный парень…» Вот именно; она ведь сама сказала: «раз в году», она сказала…
Открыл калитку, стал подниматься по лестнице.
– Николь? – буркнул в отчаянии. – Да какая там мечта, господи: у нее руки вялые и топорные… И эта патока влюбленного взгляда и этот язык, преследующий в твоем несчастном рту отзвуки драгоценного голоса, чуть ли не в глотку к тебе забира…
Отомкнул замок, кулаком долбанул дверь в квартиру, в прихожей уперся в зеркало и исподлобья – в собственные, темные от боли глаза:
– Придурок, уже признайся, что ты извелся! Скажи уже хоть самому себе, что ты – пропал, что ты ее потерял. Искать ее сейчас – это ветра в поле искать. Где она болтается? В Бангкоке? В Лондоне? В Алма-Ате? На острове четырех вождей, которым на коленках приносят дары в обмен на разрешение встать на якорь? Еще на какой-нибудь помойке?!
Он перемыл посуду, оставшуюся с вечера (вспомнил, как Владка всегда копит посуду по нескольку дней). Стирку запустил… Сварил себе кофе и встал у окна спальни с чашкой в руке. Маленький дворик будто осиротел – из-за дождя, из-за мокрых камней-голышей, по которым под легкий уклон бежали струйки, затекая под два деревянных вазона с грустными пальмами…
Сейчас хорошо оказаться в Бургундии у Филиппа, в его доме двенадцатого века, где стены – как в бункере и с улицы ни звука не проникает, где одно окно выходит на древнюю крепостную площадь с кафе, магазинами и рынком на одном пятачке, а другое окно – на поля, ржавые холмы с виноградниками, зелено-золотые леса с кабанами… Где от печки идет жар, а старая тетка Франсуаза лечит кашель теплым вином с корицей, и это напоминает причастие…
Если выпадала теплая осень, Леон с Филиппом дня два колесили по старым лесным дорогам, где встречались руины, оставшиеся со времен нашествия сарацин. Ночевали в палатке на лак дез Анж, озере Ангелов, варили суп в солдатском котелке из Филипповой коллекции армейской утвари времен Первой мировой. Болтали о чепухе, стреляли по мишеням из старого «кольта», распугивая кабанов, куниц и прочее зверье… Леон старательно «мазал», время от времени получая утешительные комплименты: «Старина, ты вполне прилично палишь!» (однажды только потряс Филиппа, по рассеянности навскидку выстрелив и убив пробегавшего зайца).
К вечеру над озером поднимался туман до самых облаков, и окрестности тонули в этом густом холодном вареве. Над головой медузами ползли голубые и желтые пятна – свет автомобильных фар на далеком шоссе отражался неизвестно в чем, но моторов не слышно было, лишь шорохи леса да плеск воды…
Там неподалеку от озера – деревушка Дило, где на въезде пасутся коровы, а на выезде, если двигаться к Сен-Флорентену, можно встретить косулю на опушке леса. По пастбищам шныряют лисы, а свои жилища устраивают в заброшенных крестьянских сараях. Ни почты нет, ни лавки, до ближайшей «цивилизации» – минут двадцать езды по довольно скверной дороге.
В теплый сине-зеленый, золотой осенний денек хорошо там проснуться пораньше, прихватить двустволку, корзину и отправиться в лес. По дороге непременно встретишь школьный автобус или соседа на тракторе – старого польского ветерана. Этот милый старик поприветствует тебя, обсудит урожай цикория. Если его старуха (маленькая, но монументальная бургундка) в этот момент соединяет ржавый двухколесный прицеп с трактором, то и она включится в разговор, поддерживая одной рукой тяжеленный прицеп. Так и будет стоять все время беседы. А узнав, что ты ждешь на ужин друга из Парижа, старик подарит тебе ногу косули, подстреленной утром, пока ты просыпался и пил кофе.
В конце концов ты бросишь у них двустволку и наберешь грибов на два дома. А вечером, к приезду Филиппа, замаринуешь косулью ногу в скисшем вине с чабрецом, нажаришь белых грибов с картошкой и луком, растопишь камин…
И аппетитные запахи кухни смешаются с дымом трубочного табака старины Филиппа… Но то – осенью…
Кофе он допил.
Впереди расстилалась суббота – бескрайняя, плоская, городская; промозглая, как сама тоска. Тянула за собой такое же воскресенье.
Стоя у окна во двор, невидящим взглядом упершись в осточертелую кадку с пальмой, Леон медленно и с чувством, как поэтическую строку, продекламировал, роняя по одному слову:
– «Скончался. Желтухин. Третий. Тычыкы. Грустно. Тычыкы. Папа…»
Адрес отправителя (дурацкий адрес: «Экспериментальная база») цепко сидел в проклятой памяти.
* * *
В самолете он продумывал несколько версий своего появления в Алма-Ате.
