Возле крыльца на снегу замерзали детские струйки. В горнице все тряслось с утра до вечера от крика и топота. Цыганка, привыкшая к подобному визгу, редко покрикивала на ребятишек. А псы продолжали терпеть их даже тогда, когда они ездили на них верхом, погоняя пятками.
Слабенький Книжник не принимал участия в забавах, рос он странным и искал одиночества даже в том возрасте. Часто, забившись за печь, разглядывал кружево паутины в углу и следил за жучками-щелкухами, которые даже зимой не спали и точили потихоньку бревенчатую стену. Просыпался Книжник всегда раньше других и, подбираясь к маленькому чердачному оконцу, ладошкой водил по морозным отметинам, отогревая стекло.
Уже тогда получал он шлепки от своих братьев. Даже лисенковские дочки, Майка и Зойка, его частенько задирали. Покорно он терпел их щипки – и всех сторонился, и часто не засыпал по ночам.
Однажды цыганка забыла отставить лестницу – Книжник ночью осторожно слез. Внизу окна впустили луну, и ее светом была залита вся горница.
– Кого черт несет? – подал голос его отец. И Книжник испугался того, что увидел, а женщина рассмеялась. Не скрывая своей наготы, легко подхватила его и, подняв, уложила в сено. И долго ласкала его, шептала что-то на своем языке и убаюкивала, как мать.
И часто теперь укладывала несчастного ребенка: возилась с ним и не уходила с сеновала, пока он не засыпал. И только ему напевала свои тихие песни.
Одним утром чердачное оконце, прежде изрисованное морозцем, очистилось – оттепель согнала с окна лед: Книжник первым обнаружил весну.
Минуло еще недели две: примчался издалека теплый ветер, и в избу с открываемой дверью врывались запахи земли. Дети часто выбегали на крыльцо и с радостным удивлением наблюдали таяние сугробов. Вскоре образовались по всему холму прогалины, принялись расползаться, и побежала вниз вода: она капала и журчала теперь повсюду днем и ночью. И вот уже первые травяные иглы то здесь, то там прокалывали освобожденную землю на восторженных глазах ребятишек.
Книжник готов был часами пялиться на это чудо.
Солнце грело все сильнее, и время полетело совсем быстро. Ослепленные светом дети рассаживались на крыльце по всем его ступенькам и, зажмурившись, грелись. Загудели жуки, щелкая о лбы Безумцевых сыновей. Наконец собаки сбежали с холма и поспешили в селение на свои свадьбы. Целыми днями носился теперь в весеннем саду осыпаемый лепестками яблонь неугомонный Пьяница, первый затейник на забавы и проделки. А за ним с криками гонялись остальные.
Лишь Книжник, обхватив руками колени, оставался сидеть на крыльце. Громады облаков застывали над ним, словно горы, сверкая своими вершинами, и тотчас рассыпались и растаскивались ветром, а на их месте вырастали новые. До поздней ночи, завороженный, следил Книжник за шествием облаков по небу – и видел над собой иную землю с ее островами и заводями. Даже тогда, когда последние небесные горные хребты рушились и расползались, а над тонкой полоской вечерних облаков первая одинокая звезда принималась колоть небо, Книжник не уходил.
Цыганка, к весне ставшая неповоротливой, часто теперь уставала и время от времени щупала заметно поднявшийся живот. Лишь поздним вечером вспоминала она о любимце и сгоняла его с крыльца, и заставляла лезть на сеновал. Погрузив его в сено, убаюкивала и целовала на ночь. Но Книжник не засыпал. Ночами, подбираясь к оконцу, вновь разглядывал звездные небеса. Холодело его сердечко при виде множества миров, и принималась кружиться голова. И часто во сне пьяный отец, холм, яблоневый сад и изба оставались внизу, уплывали куда-то в бездну, а за спиной Книжника принимались свистеть могучие крылья: во сне он радовался и ужасался стремительному полету!
Однажды Книжник все-таки сбежал с холма; он пытался поймать жука.
Майский жук словно дразнил его, увлекая за собой все дальше и дальше в кустарник за полем. Жук забавлялся с мальчишкой; то полз по нагретой траве, то вновь показывал крылья и гудел в клейких листьях болотных березок.
Внезапно страшная седая бабка с берестяным коробом за плечами оказалась перед Книжником. Прежде чем он успел испугаться, старуха притянула его к себе, ощупала и оглядела со всех сторон.
– Узнаю его семя, – пробормотала.
Только тогда заметил Книжник стоящую рядом с Аглаей бледную тонкую девочку. Та смотрела на него широко раскрытыми глазами и переступала тоненькими босыми ножками. Она держалась за старухину руку.
А знахарка рассмеялась, увидев, как серьезно разглядывают они друг друга.
– Ступай, ступай. – Подтолкнула к холму Книжника. – Еще не время твое!
Не помня себя от сладкого ужаса, полетел Книжник обратно к отцовской избе.
Одним весенним утром цыганка растормошила детей ни свет ни заря – она вся светилась от радости! Издали уже были слышны скрип телег и людской гомон: на холм возвращался табор, и молодая женщина не могла скрыть своего счастья. Позвякивали привязанные к повозкам ведра. На месте прежних костров в яблонях задымили новые. Все еще живой медведь жаловался на свою беззубую дряхлость, тряс башкой, рычал и дергал вечной цепью. А по саду уже бегали оборванные цыганята.
Дети выскочили на крыльцо. Цыганка, всю зиму заменявшая им мать, позабыв о тяжелом животе, вертелась возле костров и подзывала к себе. И первым, конечно же, на ее зов поспешил Владимир Пьяница, нахальный и любопытный.
Тр и дня отдыхал на холме табор: взрослые пели, цыганята дрались и мирились, отпущенные на свободу лошади, забывая ужасы голодной зимы, насыщались травой. Потертый медведь с трудом плясал, зарабатывая себе на похлебку. А Безумцевы сыновья и лисенковские дочки крутились возле повозок. И, набегавшись, отсыпались в шатрах, зарываясь в ковры и тряпки. Цыганка не забывала их ласкать и защищать от своих маленьких соплеменников. Но чаще других привечала Владимира Книжника.
Наконец вертлявые женщины расселись по телегам, погонщики вскинули кнуты и прощально заревел мишка. Лошади выбирались на дорогу. И молодая цыганка, прислуживавшая Безумцу всю зиму, уезжала с табором. Когда последняя повозка заскрипела под холмом, расслышали забравшиеся на высокое крыльцо ребятишки ее прощальный голос.
Они недолго скучали – как и всякие дети!
Когда окончательно сделались проходимыми дороги в эту глухую сторону, вновь на холм потянулись проходящие мимо путники. Одни поднимались поклянчить еды, другие из любопытства. Третьи уже знали, чем их здесь встретят. Хозяин, развалившийся под яблонями на овчине, не отказывал никому – ни бродяжке, ни молодцу-шоферу. Кипел на костре котел. Гости насыщались мучной похлебкой и прикладывались к ковшам. А дети вертелись и крутились возле взрослых и по-прежнему занимались своими делами: седлали незлобливых псов, вдоволь наедались хлебом и бегали купаться на ближнее озерцо.
Вновь принялись заглядывать к Безумцу и старые его знакомые – поселенцы. Втайне от Беспалого, по ночам пробирались они на холм и стучались в окна, выпрашивая выпивки: фляга булькала, отмеривая каждому просителю его дозу. Под утро, чуть протрезвев, отправлялись мужички обратно.
Наконец и Лисенок пригнал за детьми лошадку. И плакал от радости, увидев своих дочек живыми-невредимыми. (Его жена в ту зиму от голода померла.)
Вместе с радостными матерями Беспалый встречал вернувшихся.
И гладил по вихрам спасенных ребятишек. Он любил их как будущих строителей коммунизма.
А на кладбищенском холме за селением стояли новые кресты. На месте же братской могилы дала рост невиданная трава. Поднявшийся плющ обвил собой крест и скрыл его под своей ядовитой зеленью, точно желая быстрее спрятать то, что было, и не оставить о прошедшем никакой памяти. Летом два братца, Строитель и Пьяница, бегая по кладбищу, наткнулись на покосившийся под тяжестью плюща крест. Из озорства глупые братья повалили знак беды, потоптались по нему и унеслись, и тут же о нем забыли.
Их неразумная шалость осталась незамеченной: измученным женщинам было не до прошлого. (Лишь на Троицу, проходя к холмикам, под которыми покоились их родные тетки, торопливо крестились они на братскую могилу, поминая безымянных.)
Ангел же так и не появился. Напрасно Валентина выходила к дороге, по которой уже часто проезжали телеги и грузовики и проходило много всякого народа: артельщиков, нищих, цыган. Напрасно с надеждой вглядывалась Валентина в лица проходящих и проезжающих! И стояла с утра до вечера. И впрямь что-то сделалось с ней! В селении считали ее уже за сумасшедшую. Валентина еще ухаживала за своими сыновьями, но все больше отстранялась от новой жизни и замыкалась в себе. Уже каждый день спускалась она с холма встречать Божьего вестника. Женщины шептались, что Аглая навела на нее настоящую порчу. Иногда так далеко уходила блаженная от селения, что возвращалась лишь к вечеру. Поселенцы, по своим делам покидавшие холм, встречали ее то стоящей возле далекого перекрестка, то бредущей по дороге, поднимающей пыль босыми ступнями. Напрасно приглашали они ее на свои телеги: она словно никого не слышала. И всматривалась в каждое новое лицо!
