– Мама! Что с тобой, мама? – Я была в отчаянии. – Что я сказала плохого?
Замотав головой, мама всхлипнула.
– Только что, – простонала она, – рухнуло все!
– Что рухнуло? – Вслед за ней я тоже начала рыдать.
– Рухнуло все то, что я в тебя вкладывала годами! Я думала, что ты, Анна, – моя главная союзница! Я думала, что ты понимаешь меня!
– Но я тебя понимаю, мам!
– Прекрати! Прекрати немедленно! – Мама оторвала ладони от красных своих глаз. – Ты только что предала наш дом! Посмотри вокруг!
Я обвела зареванным взором всю нехитрую обшарпанную обстановку нашей хрущевской «двушки». Мне было страшно: как это я вдруг, сама не понимая как, предала семью, маму и даже нашу квартирку – мой единственный в мире, мой обожаемый дом? Сейчас мне совершенно непонятно, при чем здесь было предательство, но тогда… тогда меня в очередной раз насквозь прожгло чувство неискупимой вины.
Мама плакала. Но, всхлипывая, она не переставала говорить. Неужели я опять забыла, что ее двоюродная сестра Анжела черствая и эгоистичная женщина, что только формальные семейные узы заставляют нас поддерживать отношения с этой чуждой ветвью нашего рода? Лишь благодаря каким-то таинственным и, очевидно, не вполне чистым связям мамина кузина закончила Третий московский медицинский институт. Анжела, как рассказывала мама, с детства была неряхой. И вот теперь она – зубной врач. Вопреки нашим моральным принципам, наряду с основной работой в районной поликлинике Анжела нелегально принимала пациентов на дому и получала за это нечестные, в нашем понимании, деньги. На эти деньги Анжела не стеснялась покупать себе вещи у спекулянтов. Благодаря приспособленцу-мужу они каждый год ездили по курортным путевкам на море в Крым или на Кавказ. И мебель в квартиру они покупали не в комиссионке, как мы, а по блату. Кто из советских людей не знал это слово, «блат»? Никто не презирал «блат» до такой степени, как моя мать, и она научила этому презрению меня. Вторым таким словом было слово «мещанство». Тратить деньги можно на книги, на самую простую еду, на поездки «дикарем». Тратить их на мебель, одежку, безделушки всякие – «мещанство». Воплощение «мещанства» – жизнь по «блату»! Семья Анжелы была мещанской. И как же я могла посметь пожелать себе такой жизни, какой жил мой кузен Артур? Семейная легенда гласила, что, когда семилетний Артурчик накануне своего самого Первого сентября увидел уготованную ему назавтра и на ближайшие десять лет мышиную школьную форму, он не просто отказался ее мерить, но с ревом спрятался в туалете. Московский мальчик, одетый в индийские джинсы и в польскую болоньевую куртку, может вырасти только моральным уродом. На нем – печать! В маминых устах это звучало аксиомой. И выходит, я стремилась к тому, чтобы, подобно Артуру, не ходить в школу? Значит, я хотела стать такой же! Теперь я совершенно не в состоянии понять мамину логику, но тогда я ощутила себя самой настоящей преступницей.
Мне с трудом удалось утешить маму и вымолить у нее прощение в тот день. Но на следующей неделе вновь приключилась беда. И хотя то событие, возможно, всерьез изменило не только мою жизнь, но даже меня саму, я так и не смогла донести до Машиного сознания его суть. Рассказывая дочери про то, как родная мать заставила меня извиняться непонятно за что непонятно перед кем, я сама не верила в то, что это действительно со мной случилось.
Помню, в тот день мама пришла с работы не просто усталая, как обычно, но совершенно измученная и погасшая.
– Подойди ко мне, Аня.
Она произнесла эти слова на едином вздохе, словно не сказала вовсе, а простонала. Меня дома никогда не наказывали. Только «серьезно» беседовали со мной. Только объясняли «простые вещи». Но лучше бы меня пороли! Я до тошноты, до судорог боялась только маминых слез и собственного чувства вины. И страх провиниться вновь меня преследовал изо дня в день.
– Расскажи мне про то, что сегодня случилось… – еле слышно проговорила мама.
Я не знала, о чем рассказывать. На втором уроке писали контрольную работу по математике. Ничего сложного не было. Проверит ее Майка, Майя Николаевна, наша математичка, не раньше, чем через два дня. Она, правда, обругала меня за то, что я даю списывать своему соседу Мише Гуськову, но ничего нового или интересного в этом не было. Меня всегда за это ругали.
Мишка занял место Олега рядом со мной на долгие годы и стал моим соседом по парте. Другом я его считать не могла. Гуськов не просто был абсолютно безвольным и беспринципным созданием – он даже не понимал, что в этом плохого. Мишка не был дураком, но вместе с тем являл собой удручающий пример человека абсолютно ленивого и совершенно безвольного, неспособного довести до конца ни одно порученное ему дело. Он не мог выучить даже то, что ему самому очень нравилось. Миша непрерывно читал, знал уйму стихов и иногда мне их декламировал. Но каждый раз у него непременно пропадала какая-нибудь строфа, а иногда и целое четверостишие.
Часто он меня провожал после школы. Точнее, мне хотелось бы так это называть – «провожал». На самом деле Миша просто шел со мной вместе, так как жил он в соседнем подъезде. И в тот день тоже мы возвращались из школы вместе. А больше… больше ничего не происходило. Я пожала плечами.
– Ничего не случилось, мама…
– Аня! Почему ты обозвала дурой Александру Михайловну?!
– Какую Александру Михайловну?
– Не притворяйся! Не обманывай меня! Я встретила ее во дворе. Она специально ждала меня, чтобы поговорить вначале со мной, а не обращаться сразу к твоей классной руководительнице. Я благодарна ей за это.
– Мама! Но я не знаю, кто такая Александра Михайловна!
Мама поднялась. Руки ее дрожали.
– Ты прекрасно, прекрасно знаешь! Александра Михайловна – учительница младших классов. Она живет в шестнадцатом доме, в подъезде напротив нашего. Ты сейчас быстро оденешься, и мы вместе пойдем извиняться перед этой женщиной.
– За что, мама? За что извиняться?
– Аня! – сказала мама тихо. – Я не знаю, что с тобой происходит. Я чувствую, что мы с отцом терпим фиаско. Мы теряем тебя. Мы культурные люди, выбравшие для себя образование, любовь, теплую семью. Мы должны быть безукоризненны в окружающем нас мире. Мы не деремся за свой кусок. Если он нужен кому-то, то пусть подойдет и возьмет. Мы можем поголодать, но в нас, Аня, в нас – пиршество духа! Нам достаточно корки хлеба и чашки чая для того, чтобы чувствовать себя счастливыми, – разве не так?
– Конечно, мамочка!
Как я могла не соглашаться с постулатами нашей семейной веры? Эта вера не имела никакого отношения к вере в Бога или в какие-либо другие высшие силы. И моя мама, и мой тихий отец, и обе мои бабушки, Рита и Рая, были ортодоксальными атеистами, но при этом почти религиозно поклонялись образованию, культуре и семейному очагу.
Отец был единственным мужчиной на три поколения нашей семьи. Я – единственная дочь у моих родителей. Маминого отца, мужа бабушки Раи, то есть мого дедушку, тяжело ранили на войне, куда он попал совсем молоденьким, после школы. Дед пытался жить нормальной жизнью, но очень тяжело болел. Спустя несколько лет после окончания войны все-таки решился жениться, но умер через месяц после маминого рождения, оставив бабушку Раю молодой вдовой.
Папина мама, бабушка Рита, жила в большой коммунальной квартире в самом центре Москвы. Она почему-то не очень часто бывала у нас дома, и мама не слишком приветствовала наши с папой поездки к ней. Папа своего отца тоже не помнил – того забрали незадолго до смерти Сталина. За несколько дней до смерти вождя дедушку расстреляли как врага народа и космополита. Бабушка Рита никогда больше не вышла замуж. Не знаю, насколько сильно она любила своего мужа, но, наверное, все же не сильнее, чем Ленина, коммунистическую партию и Советскую Родину. При любом удобном случае бабушка Рита повторяла, что в страшное сталинское время потеряла самого дорогого человека и все, что у нее было в жизни, но все равно она не ведет счетов с родным государством. Остальные члены семьи ее в этом, по-видимому, полностью поддерживали. Тогда подобный взгляд на жизнь воспринимался как нечто естественное… почему-то. Не понимаю почему: даже мне казалось, что в бабушкиных словах содержится не извращенное и рабское психическое уродство, но наоборот, особая сила и гордость? Не знаю…
Папа вернулся в тот день первым и помогал бабушке Рае раскладывать на едва вмещавшей нас всех пятиметровой кухне стол-книжку (этот неказистый белый столик всегда раскладывали перед обедом). Услышав мамин голос, папа наверняка замер и прислушался. Так он делал всегда. Впрочем, прислушиваться к разговору папе было необязательно, он всегда заранее знал, что я в чем-то опять не права. Для этого папе даже не требовалось вникать в суть происходящего. Главное – мама расстроена, а тот, от кого мамино расстройство исходит, очень виноват. Даже если этот «кто-то» ничего плохого не сделал и даже если этот «кто-то» я.
