А что взять? А что у него было? Только и есть, что коньяк. Красиво, но к молодой интеллектуалке…
Они чинно сидели. Попивали кофе с коньяком. Говорили, так сказать, об интеллигентном. У Ефима постепенно заволакивало глаза. Дина была красивее, чем это было вчера или даже в первые минуты сегодняшнего свидания. Речь зашла о Пастернаке и Маяковском. Ещё не было скандала с «Доктором Живаго». Ещё никто не ругал Пастернака с трибун. Но для среднего полу – или чуть недоинтеллигента Пастернак был эдаким затенённым официальным неодобрением поэтом. Ну не оплёванная Ждановым Ахматова, но и не Маяковский – лучший советский поэт по определению Сталина. А потому тот тоже был затенен, но прямо с противоположных высот – официальным одобрением. Это были весьма поверхностные суждения о писателях и поэтах людей, более или менее далёких от мира литературы и искусства. Ефим в этом разговоре не был на уровне своей собеседницы.
Говорили вообще о современной поэзии. В какой-то момент Дина заговорила о Тарковском. «Люди вашего поколения и не знают такого поэта» – покровительственно кинула она словечко и мазнула глазом по Ефиму. У него аж дыхание перехватило. Стали выяснять возрасты и отношения. Дина оказалась моложе Ефима. Но фраза эта сыграла роль не только в сегодняшнюю встречу, но и на будущее. Дина на порядок выше его по знаниям, не имеющим отношения к естественным наукам. Он уже не позволял себе, не мог позволить никаких двусмысленных поползновений. Иной класс, иной уровень. Уходя, он только и мог себе позволить, что к ручке приложиться и спросить разрешение ещё на одно посещение.
Уже завтра он не выдержал и снова позвонил. В следующий раз он был уже в компании её старого знакомого. Ефим некоторое время посидел и собрался было уходить, но она под столом схватила его за руку и: «Да ты что, Ефим. Ещё рано. Посиди. Не уходи». Он всё понял. Сел. И никаких пожалуйста. Значит надо пересидеть этого контрагента. Но этот эпизод без всякого брудершафта перевёл их в статус «на ты». И вообще сильно продвинул их отношения.
Недели через две Ефим уже и дня не мог прожить, чтоб не видеть Дину. Но позволить себе обычные уже в то время для него эротические домогательства он не смел. Не иначе, как, наконец, прихватила его любовь. Но не было, не было холодка, что падал на низ живота, лишь только он переставал чувствовать себя победителем. Когда страх какой-то на него нападал. А может, это и не страх?.. Что-то метафизическое…
Они бывали уже у её друзей. Его друзья тоже уже бывали с ним у Дины. Всё шло к намеченной кем-то в горних сферах цели.
Однажды он в очередной раз пришел к Дине с коньяком. Если раньше они пили понемногу с кофе, то в этот раз… Так получилось. Говорят в подобных случаях: я не хотела, но так получилось. Но нельзя сказать, что она или он не хотели. Им было хорошо.
Дальше шло всё по накатанной веками схеме. Вплоть до родов.
* * *
«Женат. Женат». «Давно?» «Не очень». «Силён. И уже не любишь?» «Почему? Люблю». Надя засмеялась. «Ну, а как понимать?» «Слушай. Не тема для беседы». «Не тема! Но и пошёл тогда. Не тема. Господи! Сколько же вас, козлов!» «Я ж не… Слушай. Не шуми. Давай выпьем ещё».
Ох, эти спасительные «давай выпьем». Не знаю, как в других цивилизациях, а в нашей стране «давай выпьем» играет важную и разнообразную роль. Это приглашение в зависимости от интонации и ситуации может призывать к чему угодно и подвигнуть ко всему. Так сказать, и на «да» и на «нет». Даже Пушкин дал, хоть и не русскому герою, но персонажу-то русскому, Сальери, магические слова: «Постой! Ты выпил без меня». Правда, спасительную роль это не сыграло. Всё ж убил Моцарта. Ну, не как в жизни, а как героя русского мифа на международно-нравственные темы.
А вот у Ефима с Надей это великое предложение спасало окончание их встречи. Правда и оборвало продолжение. Может, он и не проявил себя достаточно элегантным мужчиной? Но он вспоминал Надю всегда с тёплым чувством. Пришла иль позвала, – и посветила немного в сумраке повседневной работы. Именно, что работы. А он уж, какой есть, такой есть. И всё – больше у них ничего никогда не было.
* * *
Обнял и, несмотря на весь свой прошлый опыт, что делать дальше не знал. Может, знал, а не решался. Растерялся. Весь опыт блядства в, так сказать, судьбоносный момент, как ему чувствовалось, оказался пустым, ублюдочным. Они постояли обнявшись. Илана не поднимала головы, а так и застыла, уткнувшись в грудь. Она тоже не знала, как вести себя. Господи! Ведь не маленькие, а он даже и того больше, а тут растерялись. Может, это любовь? Тогда опыт не имеет никакого значения. Нет воспоминаний. У любви нет прецедента. Ефим Борисович чувствовал, вернее, знал, что он старше и его действия должны быть первыми. Так казалось бы. Но разве бывают в любви старшие и младшие. Ведь вот вошла Илана, и первая сказала главное. Может, в правилах взаимоотношений полов и есть какие-то правила, но какие могут быть правила у любви!
И они стояли.
– Иланочка, ты ведь с работы? Поешь что-нибудь? Или кофе?
– Я ела, Ефим Борисович. А кофе можно. – И она подняла голову и говорила, глядя ему в глаза.
Тут он изловчился… Нет, не то слово. Ловчить не надо было. Это слово, понятие из прошлого опыты, из его жизни с женщинами без любви. А может, была любовь, и ему это сейчас, просто казалось, что пало на него ранее неизведанное чувство. Вообще-то, в каком-то смысле это было и предательством по отношению ко всей… Ну не ко всей, но к части жизни, безусловно. Она подняла голову – он склонился и поцеловал. Она не отклонялась, а потянулась губами навстречу. Но губы её не раскрылись – она целовала чуть шевелящимися, почти сомкнутыми губами. То ли нет опыта, и она не знала, как это делают. То ли от растерянности. То ли… Плотные, тугие, без привкуса губы – плохой прогностический признак. Губы должны быть (должны быть?!) сухими, чуть раскрытыми, мягкими, с каким-нибудь почти неуловимым привкусом. А рядом зубы, язык. Это он знал, но сейчас… Господи! Кто из них в эту минуту думал о будущем? Какой прогноз? Поцеловал. А что дальше? Дальше! Он всегда знал, что надо делать дальше. Как вести себя. Куда вести её. Что говорить. Всё было отработано прошлым полумеханическим опытом, не имеющим никакого отношения к любви.
– Сейчас, Иланочка. Я чайник поставлю. – Но продолжал обнимать и целовать. – Почему у тебя такие напряжённые губы?
– Не знаю. Разве? А как?
– Что как? Сейчас чайник поставлю.
Он ещё крепче обнял. Она совсем зарылась в нём, скрылась где-то к глубине его тела.
– Сейчас чайник налью, включу… – Она шевельнулась, будто хотела вынырнуть из… Из чего? Он ещё крепче её сжал и отпустил.
– Сейчас чайник… А ты садись. Проходи. Что мы стоим здесь? Посмотри. Ты ж не видала комнаты, квартиры. Осмотрись. Ознакомься. Садись, деточка.
Он пошел к спасительному чайнику. Воду налил, включил. Сел рядом. Он всегда знал, что надо делать. Знал! – почему в прошедшем времени? Он ещё, как говорится, ого-го. Нет – именно, что знал. А сейчас… Нет науки о любви. Стихия.
Надо говорить, говорить… Зачем? А он сейчас больше ничего не мог.
– Когда ты пришла, я читал Жозе Сарамаго «Евангелие от Иисуса».
– А разве есть такое Евангелие?
– Да нет, деточка. Это роман. За него Сарамаго получил Нобелевскую премию.
– А я и канонические Евангелия, по правде говоря, не читала.
– Сначала их прочти. А Сарамаго написал как бы жизнь Христа с реалистических позиций. Достанется ему от клириков.
– А мне можно? Дадите?
– Ну, конечно, для чего ж я говорю о ней. А? А ты всё ж почитай канонические. Их всего-то четыре.
– Настолько-то я знаю.
– А всего их было что-то в районе тридцати. Ну, всех их собор не признал. Остались как апокрифы.
Ну, причём тут эти богоспасательные премудрости? Он не знал ничего. Считал, что за разговорами действия сами родятся. Женщины, даже без опыта, особенно, когда любят, решительнее смелее, умнее любимого. А он всё ещё говорил про книги, про апокрифы, по созвучию перешёл на апокрифы Чапека, но даже кофе ещё не сделал. Боялся оторваться от неё. Так и сидел рядом на диване, обняв её одной рукой и неся всю эту несусветицу. Несусветицу в этой ситуации. Она ещё послушала. Но, прервав его на полуслове, развернулась к нему, обняла двумя руками и впилась своими губами в него. Губы были чуть больше раскрыты. Он почувствовал зубы. Но губы, губы оставались тугими, а язык и вовсе где-то был совсем далеко.
Он не вспоминал свой опыт. Губы сами собой работали по давней инерции. Его губы раскрыли её ещё больше. Он мазнул своим языком по губам и чуть увлажнил их. Она оказалась способной, послушной ученицей. Он повернул к себе любимую, уже свою, свою и не в мечтах, а, как бы это сказать, ну… в телесных ощущениях. Голова её лежала у него на чреслах. Диван был в этой ситуации короток. Лёжа на боку, она подвернула ноги…
