Паша отвернулся к окну, стараясь отделаться от спазма в носоглотке.
– Права не имеешь, – выдохнул он и понял, что откровенного разговора не выйдет, что сейчас он начнет втолковывать этой бедной девочке прописные истины. Он скажет, что надо много работать, думать, искать. Забыть себя, друзей, маму, забыть про вечеринки и мальчиков и по-настоящему хотеть только одного – достичь совершенства. А потом пойти дальше и через безупречность мастерства дотянуться до небрежности гения, если генетика позволит и бог не пошутил.
Но сформулировать не удалось. Лиза прилипла воспаленными губами к его рту. Никогда Паша не чувствовал, что все жидкости его немолодого организма движутся, нарушая законы физики и физиологии. Они устремляются вверх, борясь с земным притяжением, они распирают артерии и вены, они пульсируют в голове и приводят к сильному слюно– и потоотделению и вот-вот извергнутся из предназначенного для этого отверстия, которое слишком мало, чтобы смочь вытолкнуть из тела такой мощный поток. В мозгу мелькнула дурацкая мысль, а вдруг то, что с ним иногда случалось во время домашнего секса или привычного онанизма, было вовсе не оргазмом, ведь жалуются же на это женщины. Вдруг он еще этого не испытал и сейчас наконец узнает…
Его руки уже задрали на ней рубашку и скользили по худеньким бедрам, а мозг сигналил устрашающее: «Не смей! Нельзя! Она ребенок!» Но он был уже не в силах оттолкнуть ее…
Паша взвыл от неожиданно очень болезненной и от этого невероятно сладкой судороги в паху. Голубенький, в мелкий цветочек, треугольник Лизиных трусиков перестал ерзать по застегнутой молнии учительских джинсов. Лиза уже обмякла. Он приподнял ее голову, стараясь заглянуть в лицо, но она отвела глаза. Паша подхватил сидящую у него на коленях девочку на руки и усадил в постель. Она легла, отвернувшись к стене. Паша топтался рядом, не зная, что сказать. Присев на край кровати, провел рукой по Лизиным волосам, плечам. Хотелось лечь с ней рядом, баюкать, обнимать и обладать ею. От этих мыслей стало нехорошо. Он знал: все, что сейчас скажет, будет звучать фальшиво. Выдохнув, напомнил себе, что перед ним его ученица, и быстро вошел в образ.
– Лиза, – начал он почти шепотом, – все нормально, так бывает, то есть так должно быть. Ничего плохого в этом нет. Ты пойми, ты растешь, становишься женщиной, очень особенной женщиной. Одаренность – это твой крест. С этим непросто жить. Ты можешь, конечно, сейчас наплевать, но потом всю жизнь страдать будешь. Думаешь, я на сто процентов уверен, что ты должна сутками просиживать у рояля, особенно сейчас, когда все только начинается и вокруг столько чудесного, сладкого, радостного, например любовь? Но успех и слава тоже очень классные вещи. Когда тебе будет рукоплескать зал, будет еще острее, ярче, головокружительней. Я пойду, а ты постарайся собраться, открой учебники и сдай эти экзамены. Формально ты уже принята. Между нами, Анисов считает тебя вне конкуренции. Правда, сейчас ты лучше всех еще потому, что такая маленькая, а уже о-го-го… Твой потенциал – вот вопрос. Техника, профессионализм – все наживное, я говорю о силе духа, силе желания.
Он пошел к двери и дрожащими руками повернул задвижку. Больше всего он боялся, что Вера Николаевна окажется за дверью и посмотрит ему в лицо своими острыми, как буравчики, глазами, ведь она могла подслушивать, подсматривать. Мало ли что ей могло прийти в голову!
Вера Николаевна отвела взгляд от экрана телевизора, вопросительно и умоляюще посмотрела на Пашу, как на хирурга, вышедшего из операционной. Он прошел к входной двери, по дороге бросив: «Все в порядке». Она, всплеснув руками, бросилась за ним вслед. Паша, быстро попрощавшись, выбежал на улицу.
Вечер навалился на город, приглушив звуки и краски. Острее запахло морем и клумбами, усаженными петунией и душистым табаком. Золотые шары фонарей выплывали из темных крон деревьев. Паша шел, не глядя под ноги, и считал светящиеся пятна плафонов. Он загадал: если нечет до конца аллеи, то Лиза, пусть не сейчас, а когда-нибудь потом, когда вырастет, выучится, приедет к нему и станет его женщиной. Последний фонарь был двадцать первый, темный, разбитый, и он с трудом его заметил. До дома оставалось минуты три ходьбы, но Паша специально сворачивал в глухие улочки, натыкался на тупики и никак не мог отогнать зацепившее, как репейник, ощущение неотвратимой беды и одновременно с этим острого и невероятного счастья. В темноте он не разглядел невысокое проволочное ограждение, выставленное вокруг импровизированного огородика, и рухнул на вскопанную землю. Где-то совсем близко залаяла собака, как со сна, – лениво и коротко. Пахло морковной ботвой и навозом. Паша перевернулся на спину. Острый нож черного облака разрезал лунный блин, и маслянистый свет стекал с неба. Про блины он вспомнил не зря. Теща должна была к ужину напечь целую гору. Свело живот, то ли от голода, то ли от мысли про семейный ужин на тесной кухне за маленьким хлипким столом, когда по правую руку нависает тещин бюст, заправленный в засаленный фартук, а по левую – вытягиваются в трубочку Муськины губы, шумно засасывающие обжигающий чай. В этот момент хочется, не разжевывая, проглотить, что дали, и упасть на диван в соседней комнате, причем лицом к стене.
«Как странно устроен человек, – подумал Павел Сергеевич Хлебников, – какие-то блины, ужин, теща. Никогда в жизни ты не был так счастлив, никогда тебе не было так хорошо, так страшно, так громадно, велико, сладко, больно, так мучительно, нежно, тонко и внезапно, а ты лежишь в дерьме и думаешь про то же дерьмо. Но ты не во сне, не в своих фантазиях ласкал ее тельце, прижимался к ней, вдыхал ее. Как такое стало возможным? Что случилось? Губами потянулась, а уже хотела, всего хотела. А глаза как завела, как изогнулась вся перед концом, а потом резко распрямилась. Как ветка выгнутая из рук выскочила. Господи, прости! Не лиши разума. И не совращал я ее, думал, мечтал, да, но никогда бы сам не решился. Девочка моя, только не оттолкни. Может, завтра все по-другому разложится, ты постесняешься в мою сторону смотреть, а я без тебя теперь сдохну. А если их отправить в Израиль, а самому возле нее тут, рядышком?»
Паша неуклюже встал на четвереньки и высвободил запутавшуюся в проволоке ногу.
С порога на него визгливо заорала жена, а теща, поддакивая, ухала филином в сторонке. Паша прошел мимо них на кухню, засунул холодный блин в рот и, криво усмехнувшись, пробубнил с полным ртом:
– Хорош орать, надоело. Никуда не поеду, я так решил, а вы катитесь колбасой в свою Израиловку.
Муся не сразу поняла, что он несет, а когда дошло, затопала ногами и закричала как умалишенная. Паша захохотал и высунул язык. Раскинув самолетиком руки, он спланировал к роялю. Прогрохотав отрывочек из «Мефисто-вальса», подскочил и рухнул пузом на диван. Он смеялся и плакал, матерно ругался и громко пел. Женщины забились в кухню и, хлюпая носами, решили, что Пашка надрался, как свинья, что он свинья и есть.
В начале октября Хлебниковы уехали.
Все лето до отъезда Паша прожил в раздвоенном сознании, и жизнь его напоминала двустворчатый шкаф с витражами, который занимал половину их комнаты. Шкаф скрипел и разваливался, но цветные стеклышки не потеряли яркости. Когда распахивалась створка с изображением сценок из семейной жизни, наружу вываливался изъеденный молью трухлявый скарб, вперемешку с бумажными клочками нотариальных справок, доверенностей и квитанций, а плотно прикрытая дверца с лесной нимфой символизировала для Паши райский сад, куда попасть было невозможно.
Лизочка послушно сдала все экзамены и была принята в консерваторию. По поводу ее успешного поступления Вера Николаевна закатила шумный банкет в лучшем ресторане. На торжество был приглашен Паша с семьей, профессор Анисов, овощебаза и близкие друзья. Лизу наряжали и причесывали, как невесту. Вера настояла на воздушном кремовом платьице с глубоким вырезом на спине. На плечи был наброшен газовый шарф и ему в тон подобраны перчатки и туфли. Черные локоны были собраны высоко на затылке и заколоты перламутровым гребнем, а на открывшейся длинной шее, смуглой и чуть изогнутой, красовалась тоненькая жемчужная ниточка – мамин подарок на поступление. Все заметили, что Лиза как-то сразу повзрослела и очень похорошела. Молчал только Паша, он отводил глаза и сосредоточенно накладывал салат в тарелки жены и тещи. Муся все время вскакивала и танцевала со всеми подряд знакомыми и незнакомыми мужчинами. Она говорила колкости, Лизку назвала кремовым пупсом, а ее маму Карабасихой.
В процессе очередной дикой пляски Муська сломала каблук и, угомонившись, вышла покурить. Лиза пошла за ней следом. Этого никто не заметил, даже Паша, а потом, когда они вернулись, Муся заявила во всеуслышание, что теперь Лиза ее аккомпаниатор, что Пашу она с этой должности увольняет, а Лиза – прелесть, и они будут с ней дружить. Весь остаток вечера они провели вдвоем. Муся что-то возбужденно рассказывала Лизе, а Лиза внимательно и напряженно слушала. Паша с тревогой наблюдал за внезапно возникшей близостью двух женщин и понимал, что это неспроста. Как же удалось этой девочке так быстро расположить к себе его жену, умницу и злюку. «Что это? Зачем ей это, что задумала?» – спрашивал себя Паша. Очень скоро он получил ответы на эти вопросы.
