Чтобы это стало антиквариатом, надо было вложиться. Заплатить немалые деньги.
«Неужели продуло? Не подушка – сплошные колтуны. Свалявшиеся перья…»
Встала, прошлепала босиком. Дубовый шпон, кое-где вспухший от сырости, но резьба более-менее в сохранности. Распахнув дверцу книжного шкафа, вынесла равнодушный вердикт, как оценщик в чужом доме: «Поздно. Жучок».
Глаза бежали по стенам, выхватывая цветные репродукции: «Сад земных наслаждений» – в ее детстве этот триптих висел в городе, в отцовском кабинете, потом переехал на дачу, – васнецовская «Аленушка». Выцветшие, засиженные мухами. Эти рамки отец изготавливал сам. Пилил, вымерял – вечно выходило криво. Особенно уголки. «Посмотри, кажется, незаметно». Фыркала: еще как заметно! Отец недоумевал: ну где, где тебе заметно? Тыкала пальцем: здесь и здесь. Подходил, смотрел невидящими глазами: «Нормальные люди на это не смотрят, главное то, что в рамке».
«По-твоему, я ненормальная?» – женский вопрос, на который никакой мужик не ответит, кем бы он ни был: отцом или любовником.
«Нормальные люди это понимают. Жизнь сложилась. Главное, мы с тобой любим друг друга».
Один диалог наложился на другой: как фон и трафарет. Отец и женатый мужчина, которого любила долгие годы, но в конце концов приняла решение расстаться, делали вид, будто разговаривают с нею. На самом деле – друг с другом, через ее голову.
«Хочешь сказать: жизнь – рамка?»
На этот раз любовник ответил прямо, не прячась за спину отца: «Во всяком случае, накладывает рамки… Если ты меня любишь…»
Накладывают швы. Или гипс. Рано или поздно и то и другое снимают: нитки вытаскивают, гипс раскалывают…
Они стояли в прихожей. Он уже надел пальто и теперь рылся в кармане, искал ключи от машины: «Моя жена ни в чем не виновата. По отношению к ней я не могу поступить неблагородно. Ты должна понять».
К ней?! А ко мне? – громко, во весь голос, как сделала бы любая женщина, которой разбили сердце.
Не крикнула, заставила себя сдержаться. Ответила ровным голосом: «Я понимаю… Не как женщина. Как человек». – «А какая разница?» – «Большая. Можно сказать, решающая. – Ключи лежали на полке. Зачем-то загадала: если не найдет, значит… Не значит. Ничего не значит. – Вот они», – протянула руку и подала. «Не понимаю», – он сунул ключи в карман.
Стояла, смотрела вслед. Он шел не оглядываясь. По обеим сторонам дорожки лежали высокие сугробы. На снегу отпечатывались следы. Прежде чем отойти от двери, подумала: «Сказать Василию Петровичу. Пусть подметет».
Женщина не бывает благородной. Благородным может быть человек, существующий в женском теле.
В стекле, засиженном мухами, отражается ее лицо, не слишком молодое. Теперь и сама не может понять, как вышло, что столько лет существовала в мире, который построил ее любовник, преданный жене. Если жизнь – рамка, выходит, любовь – картинка? Репродукция – выцветшая копия с неизвестного подлинника. Прожив жизнь, так и не узнала, в каком музее его можно найти.
Бывший муж любил повторять: жизнь – театр, все мы только актеры. Актеры на сцене. А в зале?..
Первое время: ангелы – доверчивые зрители, верящие только в хорошее. С годами среди белых перьев и сложенных крыльев появляется кто-то другой. Будто что-то поменялось в воздухе: хочется пороть отсебятину, нет, я не дотяну до антракта, но все-таки дотягиваешь. А потом, однажды, когда выходишь на поклоны, вдруг понимаешь: ангелы давно отлетели. Тебе аплодируют твои собственные демоны – самые верные зрители, которые всегда с тобой…
В домашних декорациях эту сомнительную пьеску играли вторым составом. Возвращаясь домой, смотрела на мужа: к тому времени он тоже завел любовницу. Гадала: интересно, кому он больше предан? Видимо, мне. Когда построила дом, оставила им квартиру. Краем уха слышала: у них родился сын.
Она возвращается в постель, лежит, прислушиваясь к тишине. Мертвой, от которой звенит в ушах. Все правильно. Так и должно быть. Не Рай и не Ад. На долю женщины, чья жизнь без остатка отдана работе, остается Чистилище.
В новой пьесе у нее отличная роль: женщина между двух стран.
Италия – Россия. Россия – Италия. Туда и обратно: по меньшей мере раз в месяц. Первое время чаще. Каждый раз просила заказать новую гостиницу.
Партнер недоумевал: «Что-то не так? Хорошая гостиница…» – «Хорошая. Но я хочу другую». Потом уже не спрашивал. Видимо, решил: эта русская – капризная штучка. Другую так другую. Слава богу, Рим – большой город.
Полгода назад случился сбой. Поднялась в номер, разложила вещи. Над кроватью – репродукция в рамке: Боттичелли. Нимфа, плененная любовью, превращается в богиню. Эта же картинка висела в самом первом гостиничном номере. Поняла: всё. Гостиницы кончились. Во всяком случае, для нее.
Сколько можно летать… Аэропорты, очереди на регистрацию, паспортный контроль.
Взгляд женщины-пограничницы, когда она сравнивает твое живое лицо с мертвым – на фотографии. Наши пограничницы снисходительны только к иностранцам. В их глазах мы заранее виноваты: родились здесь…
Она пытается согреться под одеялом. Тело ходит мелкой дрожью.
В самолетах полно чужих детей, которым не сидится на месте. Родители не торопятся унять. Одернуть, прикрикнуть: вы мешаете взрослым пассажирам! А еще старухи. Она не переносит старух. Выглядываются из-за кресел, перемигиваются с чужими детьми, зовут: ку-ку! Ку-ку! Лишь бы заговорить неусыпное время: еще не старуха, женщина, потому что люблю детей. На детей надо смотреть сурово и непреклонно. Как пограничницы, пропускающие души пассажиров из одного условного пространства в другое: стоящие на границе двух миров. Дети должны усвоить: они виноваты. В том, что остаются после нас.
После нее не останется никого. В этой очереди она – крайняя.
Души, расположившиеся в креслах, жмурятся – боятся смерти. Она не боится. На месте летчика взлетела бы как можно выше, куда-нибудь в стратосферу. Небо тверже земли. Мгновенный удар. Когда ее тело обнаружат, каждый сможет убедиться: там, внутри, пустота.
Каждый раз, когда стюардесса объявляет: наш самолет приступил к снижению, – она ждет момента, когда шасси коснутся полосы. Пассажиры аплодируют, благодарят за отсрочку. Она аплодирует вместе со всеми. Смерть – встреча с родителями. Ее радует, что эта встреча отложена на неопределенное время. Может быть, до следующего раза, когда ее душа расположится в самолетном кресле, готовясь оторваться от земли.
«Хорошо хоть открыла форточку». За ночь немного протянуло: выветрило нежилой дух.
По вечерам родители устраивались на веранде. Ничего не изменилось. Такое впечатление, будто они там. Мать вышивает или вяжет. Отец пилит лобзиком. Гордится: «Интеллигентный не значит беспомощный». Мать кивает, то и дело сбиваясь с рисунка: свяжет – распустит. Огрехи все равно остаются. Как раньше, когда наряжалась в собственные творения. Ей, дочери, это всегда бросалось в глаза…
Упрямо пытаясь справиться с дрожью, думает: именно беспомощные. За каждой мелочью звали каких-то работяг. Платили не торгуясь. Те пользовались, задирали немыслимые цены. Даже я понимала. Лет с пятнадцати договаривалась сама. Просто назначала цену. Не нравится – найму другого. Работяги становились шелковыми. Не было случая, чтобы кто-нибудь отказался…
А еще – их гости. Всегда с ночевкой. Утром слонялись по участку, сидели на веранде, пили чай, как будто не решались уехать. Просто встать и уехать. Тех, кто явился впервые, приходилось провожать. Тащиться до самой станции. Впрочем, родителей это не пугало. Любили прогуляться – хоть до станции, хоть по лесу, до линии Маннергейма… Говорили: надо сходить, продышаться, в лесу особенный воздух. Чем он особенный, если дача, считай, в лесу?..
Она ныряет под одеяло. С головой, как в юности, лишь бы не слышать дурацких разговоров, пересыпанных интеллигентным матерком. Как-то спросила: зачем ваши гости ругаются? Мать всплеснула руками: боже мой, что ты выдумываешь! Отец попытался объяснить: «Пойми, в данном случае это – совсем другое. Существуют разные уровни языка. Когда культура речи достигает определенного уровня, бранные слова воспринимаются как эмоциональные всплески. Своего рода – игра. В каком-то смысле их просто не слышишь…» – он обернулся к матери. «Да, я тоже не слышу…» – мать подтвердила охотно.
Однажды сказал: «Ты – взрослая девочка. Должна понимать: то, что говорится за нашим столом… Об этом нельзя с посторонними».
Усмехнулась, потому что подумала: посторонние – это вы. И ваши гости.
Смотрели, как дочь собирает грязную посуду: тарелки, кофейные чашки. Пустые рюмки оставляли где попало. Окурки по всему участку: ходила, собирала в ведро. Никто не заставлял. Но проще собрать и вымыть, чем ходить мимо, дожидаясь, пока мать наконец раскачается.
Села, вытянула ноги. Косточки снова опухли. Забыла принять мочегонное. Роясь в сумке, пыталась нащупать телефон: «Черт! Забыла в машине…» – с вечера даже не вспомнила. Будто и вправду вернулась в прошлое, в котором нет ни мобильников, ни неотложных дел. Отец говорил: здесь, на даче, как будто выпадаешь из жизни. По утрам, когда открываешь дверь, видишь этот тихий свет. Чувствуешь воздух, первозданный, будто льющийся неизвестно откуда. Райский. А ты стоишь и пьешь: глотками, словно ключевую воду… Неужели не ощущаешь? Это же так просто: иллюзия полноты.
